Названный Лжедмитрием - Сергей Эдуардович Цветков

успели хоть что-нибудь предпринять – заговорщики, ругаясь и выкрикивая угрозы, окружили их. Стрельцы обступили Дмитрия и по команде произвели залп по толпе. Несколько человек упало на землю; остальные так перепугались, что готовы были обратиться в бегство. Казалось, еще мгновенье – и царь будет спасен. Но в этот момент к месту схватки подбежал Василий Шуйский.

– Разве вы думаете, что, убежав, спасетесь? – закричал он оробевшим заговорщикам. – Это не таковский человек, чтоб забыл обиду! Только дайте ему волю, так он запоет другую песню: он перед своими глазами всех нас замучит. Это не простой вор – это змий свирепый! Задушите его, пока он еще в норе, а если он выползет, то не пощадит ни нас, ни жен, ни детей наших!

Послушавшись предводителя, они вновь стали подходить к стрельцам. Те вскинули ружья… Вдруг из толпы кто-то выкрикнул:

– Если они, б… дети, не хотят выдать нам вора, обманщика и злодея, то идем, братцы, в Стрелецкую слободу и побьем их стрельчих и стрельчат!

– Верно! Идем! – подхватили другие.

Этот возглас решил дело. Обеспокоенные за жизнь своих родных, стрельцы вмиг побросали оружие и разбежались, оставив Дмитрия одного. Его подняли и повели во дворец, как будто для допроса. Дмитрий смотрел вокруг, не узнавая свого роскошного жилища: все было разгромлено, ободрано, на полу, залитом кровью и заляпанном грязью, лежали трупы его слуг и музыкантов, обломки мебели… Обезоруженные алебардщики, окруженные стражей, молча проводили взглядами своего повелителя (заговорщики предупредили их: «Если пикните – вы пропали!»). Дмитрий в свою очередь посмотрел на них и застонал; из глаз его потекли слезы. Верный Вильгельм Фирстенберг сумел проскользнуть мимо стражи и увязался вслед за царем, которого понесли наверх. Когда Дмитрия бросили на лавку в одной из комнат, алебардщик подошел к нему – он хотел дать понюхать царю не то соли, не то спирта, чтобы привести в чувство. Но не успел он протянуть руку со склянкой, как удар бердыша повалил его к ногам Дмитрия.

– Эти собаки-иноземцы и теперь не оставляют своего воровского государя! – воскликнул убивший его мятежник. – Надобно их всех повесить!

Сразу нашлось немало охотников пособить ему в этом деле, но бояре не допустили избиения иностранцев.

Тогда толпа вновь занялась раненым царем. Его обступили и для разогрева стали всячески поносить:

– Еретик ты окаянный!

– Он Северщину хотел отдать Польше!

– Латинских попов привел!

– Зачем взял нечестивую польку в жены и некрещеную причастил?

– Казну нашу московскую полякам роздал!

Затем приступили к издевательствам: сорвали богатый кафтан и обрядили в рваный армяк.

– Смотрите, каков царь-государь, всея Руси самодержец!

Бояре поддержали шутку:

– У нас такие цари на конюшнях есть!

Наконец, войдя в раж, начали мучить его: кто тыкал пальцем в глаза, кто щелкал по носу, кто дергал за уши и за волосы… Один заговорщик ударил его по щеке:

– Говори, б… сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?

– Вы знаете, – отвечал Дмитрий, – я царь ваш и великий князь Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь еще не верите, спросите у моей матери – она в монастыре, или вынесите меня на Лобное место и дайте говорить с народом…

Князь Иван Голицын поспешил прервать его:

– Я сейчас был у царицы Марфы: она говорит, что это не ее сын. Она созналась, что признала его сыном под страхом смерти, а теперь отрекается от него!

Это была ложь: мать Дмитрия никто ни о чем не спрашивал. Шуйский, как ранее Годунов, не посмел опереться на ее свидетельство.

Сам князь не присутствовал при последних минутах жизни Дмитрия; он ездил на коне вокруг дворца и божился, что единственный сын царицы Марфы убит в Угличе, а другого сына у нее не было.

Когда слова Голицына передали народу, столпившемуся перед крыльцом и под окнами, из толпы закричали:

– Винится ли злодей?

– Винится! – отвечали из дворца.

– Тогда бей, руби его!

Но заговорщиков не надо было подзуживать – у них и самих чесались руки на царя. Боярский сын Григорий Валуев, с мушкетом в руке, растолкав толпу, приблизился к Дмитрию.

– Что долго толковать с еретиком! – сказал он. – Вот я благословлю этого польского свистуна!

С этими словами он всадил заряд с распростертое на лавке тело. Дмитрий дернулся и затих – смерть наступила мгновенно. Толпа, взыв, кинулась на его труп: его били палками, камнями, кололи ножами, топтали ногами… Через несколько минут лицо покойника потеряло всякие человеческие черты, превратившись в кровавое месиво. Вволю натешившись над трупом царя, заговорщики обвязали веревкой его ноги, зацепили крюком за половой орган и, гогоча, потащили по лестнице на двор, а оттуда на Красную площадь.

У Вознесенского монастыря они остановились и вызвали мать Дмитрия.

– Говори, царица Марфа, твой ли это сын?

Очевидцы и современники по разному передают ответ Марфы. Одни пишут, что она твердо сказала: «Не мой!» Другие вкладывают в ее уста загадочный ответ: «Надо было меня спрашивать, когда он был жив, а теперь, когда вы убили его, так он уж не мой!» Третьи утверждают, что она сначала воскликнула: «Вам лучше знать!», – а потом добавила решительно: «Это вовсе не мой сын». Впрочем любой вариант ответа представляется сомнительным. Во всяком случае, в ее слова нельзя видеть подтверждения или отрицания подлинности Дмитрия: что могла сказать несчастная женщина, видя перед собой обезображенный труп в окровавленных лохмотьях?

Вероятнее всего убийцы услышали от нее то, что хотели услышать, или истолковали ее слова так, как им было нужно. Успокоив свою совесть, они поволокли тело Дмитрия дальше – к Фроловским воротам. На Красной площади его труп положили на невысокие подмостки и бросили ему под ноги тело Басманова.

– Ты любил его живого, пил и гулял вместе с ним, – глумились над обоими телами заговорщики, – так не расставайся с ним и после смерти.

Спустя некоторое время из Кремля выбежал некий дворянин. Размахивая маской, найденной в покоях Марины и предназначавшейся для несостоявшегося маскарада, он закричал:

– Вот, смотрите, – это у него такой бог, а святые образа лежали под лавкой!

Маску кинули Дмитрию на грудь. Какой-то мрачный шутник, подобравший во дворце дудку одного из убитых музыкантов, вставил ее царю в рот.

– Подуди-ка, ведь ты любил музыку! – веселилась толпа. – Мы тебя тешили – теперь ты нас потешь!

Еще кто-то бросил на труп копейку.

– Это ему плата, что скоморохам дают!

Были и такие, кто, не участвовав в убийстве царя, хотел нанести ему удар, уже мертвому. Исаак Масса, пришедший на Красную площадь на другой день, насчитал на теле Дмитрия 21 колотую рану.