Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

даже архаическая – заключает в себе идеальные начала, всепроникающие смыслы, всеобъемлющее миропонимание и потому является основополагающим способом познания жизни, источником наиболее глубокого ее понимания, постольку она, несомненно, принадлежит философии. Художественная проза и поэзия нового времени есть лишь следующая, возведенная до индивидуального мирочувствия ступень воплощения все того же высшего смысла жизни…

Внутри этих мировоззренческих предпосылок дальнейшее отождествление «философского содержания», скажем, романа или поэтического произведения (по отношению к которым говорится об их «философской глубине», «философском проникновении» или «философском обобщении») с философской работой как таковой представляется чем-то вполне естественным. Ведь по словам Вл. Соловьева, почти буквально повторившего Белинского, они «только различные стороны проявления одного и того же»: «Дело поэзии, как и искусства вообще […] в том, чтобы воплощать в ощутительных образах тот самый высший смысл жизни, которому философ дает определение в разумных понятиях, который проповедуется моралистом и осуществляется историческим деятелем как идея добра. Художественному чувству непосредственно открывается в форме ощутительной красоты то же совершенное содержание бытия, которое философией добывается как истина мышления, а в нравственной деятельности дает о себе знать как безусловное требование совести и долга. Это только различные стороны или сферы проявления одного и того же; между ними нельзя провести разделения, и еще менее могут они противоречить друг другу»15.

III

И наконец еще одна важная особенность: глубокое недоверие самой русской философии к спекулятивному мышлению, к абстрактной, чисто интеллектуальной систематизации. Недоверие к философии за ее «отвлеченность», «механичность», «безжизненность», неконкретность, схематичность. Недоверие к академизму, к академической институализации.

В XIX и XX веках это недоверие не раз проявлялось в дискуссиях о соотношении философии и науки. Внеакадемическая философия всегда выбирала сторону философии как искусства, художества, а на историю философии, следуя Ф. Шлеермахеру, смотрела как на «осуществление тайны художественного перевоплощения» (выражение И. А. Ильина). Русские мыслители настаивали на том, что философия, говоря словами А. Ф. Лосева, «представляет собой чисто внутреннее, интуитивное, чисто мистическое познание сущего, его скрытых глубин, которые могут быть постигнуты не посредством сведения к логическим понятиям, а только в символе, в образе посредством силы воображения и внутренней жизненной подвижности»16.

Отсюда – навязчивые попытки утвердить изначальное родство между символами-идеями философского творчества и символами-образами художественной литературы. Это родство, будто бы скрепленное самой таинственной стихией жизни и ее требований, и есть основополагающее условие для различных проявлений «одного и того же»: то, что для художника образ, для философа – идея, ибо и то, и другое в равной мере принадлежат акту познания. Правда, хотя подлинные художники повествуют о том же, о чем говорят философы, литература для последних представляется более глубоким и объективным постижением истины жизни: литература ближе, интимнее соприкасается с бытием, так что Художник, не стесненный принудительной логикой идей, непосредственно открывает истинный образ жизни, приобщая человека-микрокосм к всеединству макрокосма.

Но если мироощущение художника непосредственно пронизано дыханием рационально непостижимого Бытия, в то время как мироощущение философа сцеплено лишь с системой идей, преломляющих это мироощущение согласно своим законам, – стоит ли вообще доверять философии?

Радикальный ответ на этот спровоцированный общекультурным литературоцентризмом вопрос – эссеистика Льва Шестова. Наследие Достоевского, Толстого, Чехова рассматривается им как вызов, брошенный философии: там, где вторгаются безнадежность и отчаяние, открывающие человеку иное зрение, там разум и логика с их законами и предпосылками обречены на бессилие. Литература знает неведомое философам: психологически возможно то, что логически бессмысленно. Последняя истина приходит вдруг, не предъявляя никому оправдательных документов и не нуждаясь в философских обоснованиях.

Шестов, как и вся русская религиозная философия, избегает теоретически точных формулировок. Но он свято верил в истинность особого «живого слова». Так думали и славянофилы. Еще Киреевский противопоставлял одномыслию мертвого, окостеневшего в отвлеченных формулах термина многомыслие одушевленного слова, в «переливчатом смысле которого должно трепетать и отзываться каждое дыхание ума», – слова, что «беспрестанно должно менять свою краску, сообразно беспрестанно изменяющемуся сцеплению и разрешению мыслей»17.

В неославянофильстве эпохи символизма, в софиологическом платонизме Соловьева, Булгакова, Флоренского, Эрна, Лосева и близких к ним Лосского, Франка, Карсавина родство между символами-идеями и символами-образами выводится из идеальной основы мира. Все бытие оказывается совокупностью разных степеней жизненности или омертвелости слова, разных степеней словесности. Так, «живое слово» таит в себе заповедную связь с предметом, существенное знание его сокровенных глубин; напротив, слово омертвелое, остывшее, обездушенное, результат механического, рационалистического отношения к бытию – знак разрыва с бытием, с жизнью, фатальное погружение в субъективизм «глухонемой действительности».

Тут вера литературы в «сильнейшую речь», высказанная еще Гоголем18, и вера символистов и неославянофилов в «магическую силу живого слова» в существе своем совпадают. Замена М. М. Бахтиным «абстрактной» диалектики диалогическим «живым понятием», с которым коррелирует музыкальная метафора «полифонии», принадлежит тому же ряду. Программа обретения «живого слова» воспринимается как общее задание литературы и философии. Ведь «слова, – как писал П. А. Флоренский, – суть прежде всего конкретные образы, художественные произведения, хоть и в малом размере»19.

В статье «О сущности философии» эмпириосимволист П. С. Юшкевич смысл мучительной связи философии с литературой проговариваете наивной откровенностью: «Философию от науки отличает не предмет исследования, а то, что она не есть вовсе чистое познание и подходит к миру совсем иначе, чем наука. Ее корни заложены не в уме, а в нижних этажах душевной жизни, часто в глубине бессознательного. <…> Научные понятия – это сухие деловые бумаги, в которых каждое слово, каждый знак имеют свое, точно взвешенное и раз навсегда установленное значение. Совсем иной характер носят философские понятия. Они какие-то мерцающие, точно звезды, то сжимающие свой пучок света, то снова разжимающие его. Они полны намеков и обетовании. <…> Коренные философские понятия суть всегда понятия-образы, понятия-эмоции. <…> И если научное понятие можно сравнить с деловой бумагой, то философское похоже на поэтическое произведение с его метафорами и уподоблениями. <…> Вся философия построена в известном смысле на тропе из теории словесности, носящем название синекдохи. И – при проникающем философию логическом противоречии – она и понятна только как своеобразная эстетическая реакция на мировое целое. Философская интуиция есть в этом отношении одна гигантская метафора»20.

Естественно, одним из критериев философской мысли выступает степень ее художественной выразительности. Литература здесь также является образцом, масштабом подлинности, критерием оценки философского текста. «Формою для выражения идеи, поэтическим словом Хомяков владел как немногие, – писал Ю. Ф. Самарин, – наконец, он обладал природным и высоко развитым художественным тактом. Всего этого достаточно, чтобы упрочить за ним славу одного из замечательных наших поэтов и одного из весьма немногих вполне и безусловно искренних»21. Почти теми же словами