Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

Возможности подобной «философии общего дела» продемонстрировал еще Михаил Бахтин, правда, в условиях общеобязательного тождества теории, идеологии и философии. Одно из программных его сочинений – «Проблема текста. Опыт философского анализа» (впервые опубликовано в 1976 г.) открывается многозначительной оговоркой: «Приходится называть наш анализ философским прежде всего по соображениям негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не литературоведческий или какой-либо иной специальный анализ (исследование). Положительные же соображения таковы: наше исследование движется в пограничных сферах, то есть на границах всех указанных дисциплин, на их стыках и пересечениях.

Текст (письменный и устный) как первичная данность всех этих дисциплин и вообще всего гуманитарно-филологического мышления (в том числе даже богословского и философского мышления в его истоках) <…> является той непосредственной действительностью (действительностью мысли и переживаний), из которой только и могут исходить эти дисциплины и это мышление. Где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления»31.

Конечно, речь здесь не идет ни о философии филологии, ни о филологической философии. Движения в «пограничных сферах» для этого совсем не нужны. Не случайно Ю. Кристева способы работы Бахтина с «непосредственной действительностью» однозначно квалифицировать затруднилась: «Это не литературный, не лингвистический и не философский подход, но все это разом; изобилующий повторениями, а иногда и неточный, он то и дело сдвигает смысл лингвистических терминов и никогда не дает им строгого определения (в самом деле, что означает выражение «слово» вне сферы репрезентации?)»32.

Нетрудно догадаться, почему, говоря о философии, Бахтин прибегает к оговоркам «негативного характера» и почему его «философский анализ» предстает в стороннем восприятии «не философским» и «не лингвистическим». Прежде всего потому, что контекст культуры для него – так же как для всей предшествующей русской философии – не противостоит философскому мышлению как его иное, но, напротив, признается этим философским мышлением в качестве превосходящей и определяющей возможности мышления целостности – целостности литературного универсума. Выпадение из такого универсума, мыслительная обособленность от него влекут за собой смертный грех «монологизма».

И действительно: если литература есть «наше все», если она полифонически организованное «всеединство», в универсуме которого различимы бесконечные сочетания уровней и смыслов, отсылающих в свою очередь к многомерности культуры и культурной памяти, то и познавательные отношения с этими мирами не могут быть сегментарными. Без отмены пограничных правил здесь не обойтись. Поэтому единственно адекватным отношением тут, конечно же, будет текст о тексте, литература о литературе, разворачивающиеся в бесконечное письмо литературы по поводу себя самой. Разумеется, не забывая о стыках и пересечениях.

Любопытно, что, в отличие от Кристевой, отказавшей Бахтину в литературности («это не литературный, не лингвистический и не философский подход, но все это разом»), русская литературоведческая среда тяготеет к другой оптике: «Пользуясь вызывающе-неточным языком Бахтина, можно сказать: творчество Бахтина – это роман»33; «Автор концепций полифонического романа и карнавальной стихии был, возможно, и создателем жанра авантюрно-мифологической биографии. <…> Биографию Бахтина можно рассматривать и как авантюрный роман, и как роман испытания. В ней вместились многие жизненные жанры: личная трагедия, социальная драма, комедия с переодеванием (смена философского метаязыка на филологический, эзотерического на марксистский и т. д.), героическая эпопея с защитой диссертации… Были и лирические страницы, о которых на склоне лет поведал сам Бахтин, вспоминая Ревельский период жизни»34; «Одна из причин непреходящего обаяния теоретических работ Бахтина кроется, очевидно, в самом способе преодоления им привычно сухого языка академической прозы. Его произведения не просто разворачивают аргументацию, они – с поразительной художественной образностью – сплетают целый рассказ, и не один, а целую цепочку сюжетов; некоторые из них легко различимы при первом прочтении, другие разбросаны и скрыты в пышных узорах бахтинской прозы. Сила воздействия повествовательного «кружева» как такового способна в конечном итоге перевесить убедительность того или другого бахтинского аргумента»35. На фоне подобных отсылок к литературным «прообразам» и «первоосновам», удержанных традицией русской культуры, совершенно естественны и те переоценки построений Бахтина, которые, опять-таки опираясь на литературу, предлагают иную квалификацию: «В основе своей философская эстетика Бахтина принадлежит классической культуре монологизма, идеологией которой всегда была фантазма полифонического диалога»36.

Пример из самоописания русской семиотики – вариант еще одной отповеди тому же литературному сценарию.

Несомненно, Лотман хотел видеть литературоведение, которым он занимался, наукой. Одна из его статей, защищавшая структурализм от нападок В. Кожинова и П. Палиевского, так и называлась: «Литературоведение должно быть наукой»37. Заключает эту статью пассаж весьма знаменательный: независимо от Бахтина литературоведение Лотмана также движется в «пограничных сферах», «на стыках и пересечениях»: «Литературовед…> должен быть лингвистом (поскольку в настоящее время языкознание «вырвалось вперед» среди гуманитарных наук и именно здесь зачастую вырабатываются методы общенаучного характера), владеть навыком работы с другими моделирующими системами, быть в курсе психологической науки и постоянно оттачивать свой научный метод, размышляя над общими проблемами семиотики и кибернетики. В идеале – он должен совместить в себе литературоведа, лингвиста и математика. Он должен воспитывать в себе типологическое мышление, никогда не принимая привычной ему интерпретации за конечную истину»38.

То, что Лотман не исключал из сотрудничества и философию – подтверждает не только содержание тартуских сборников «Семиотика», но и его собственные полеты мысли по поводу «семиосферы» или «культуры и взрыва». Конечно, это не было философией в академическом ее понимании. Но ведь та культура, которой Лотман занимался, никогда и не ждала обособляющих разделений философии, филологии и литературы. М. Л. Гаспаров точно подметил: «Лотман перемещает передний край науки туда, где обычно распоряжалось искусство»39.

Следует добавить: и продолжает распоряжаться. Оттого и переход литературоведов к тому, что сейчас зовется «культурологией», был вполне естественным: здесь, в «приграничных сферах», каждый может побыть философом. Словечко «междисциплинарность» – лишь стыдливый эвфемизм, отклоняющий взгляд от темного истока русского способа философствования.

VI

Безусловно, различные изводы «приграничного философствования» – весьма странная литература. Странная в своем упрямом нежелании разделенности и обязывающей обособленности, странная в своем стремлении «охватить все» и обо всем иметь суждение. Странная в своем выборе тем и в демонстративной субъективности их трактовки. Странная в своих отклонениях и устойчивой верности этим отклонениям. И, конечно же, – в непроясненности своих симбиозов.

«Не литература, не филология, не философия, но все это разом…»

И все же, при всех «странностях» – а точнее, благодаря им, – в ней проступают родовые черты русского понимания дела литературы, полностью отвечающие традиционным заданиям местной культуры. То есть такого понимания, в соответствии с которым литература обязана являть собой наиболее адекватный способ существования философии.

Вспомним наблюдение С. Л. Франка: «Типичная для русского философствования литературная форма обусловлена не только внешними историческими обстоятельствами и