Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

говорит о Вл. Соловьеве религиозный философ Сергей Трубецкой: «Художеству мысли в его творениях соответствовало и художественное совершенство ее выражения, и мы смело можем признать его одним из великих художников слова не только русской, но и всемирной литературы»22.

Подобные оценки типичны для русской философии: сходные отзывы можно привести о Константине Леонтьеве, В. Розанове, Л. Шестове, Г. Федотове 23. И это не просто дань литературному таланту. «Художественность выражения мысли» означает нечто большее, нежели манеру или свойства стиля. В первую голову это признак качественной достоверности мысли, правильности философского построения. Лишь отсюда можно понять, почему, например, в рецензии Ф. Степуна на философский труд Л. Карсавина разбор идей отменяется возражениями более значительными: в отличие от «идеальной формы философских диалогов» Вл. Соловьева, замечает рецензент, «Диалоги» Карсавина «по своей форме от совершенства все же далеки. Нужен еще и дар чисто художественной изобразительности. Дар этот обнаружен Карсавиным не в достаточной степени: персонажи его диалогов не живые люди»24.

«Художество» мысли, художественная изобразительность и выразительность философского текста вовсе не требования литературного этикета. «Поэтический характер» или «поэтический метод» лежит в самой основе построения важнейших текстов русской философии. Здесь можно говорить даже о становлении особых жанров25. Отбросить логику поэзии и «художественности», пройти мимо поэтических внушений, самодостаточных образов и их лирическо-музыкальной организации внутри «ритмического перебоя взаимопроникающих друг друга тем»26 – значит ничего не понять в сущности мыслительных построений русской философии.

«Многие истины, и, может быть, самые важные истины, какие только дано пожать человеку, передаются от одного другому без логических доводов, одним намеком, пробуждающим в душе скрытые ее силы, – учил Хомяков. – Мертва была бы наука, которая стала бы отвергать правду потому только, что она не явилась в форме силлогизма»27.

«Художественное изображение мира, действительного или воображаемого, – уверял Н. О. Лосский, – стоит ближе к божественной правде, чем философское, потому что оно имеет конкретный характер. <…> Способствуя конкретному постижению Истины, искусство стоит выше философии»28.

IV

То, что именовалось «советской философией», претендовало не на литературу, но на всеобъясняющую научную теорию. «Сила марксистско-ленинской теории, – разъяснял «Краткий курс истории ВКП (б)», – состоит в том, что она дает возможность ориентироваться в обстановке, понять внутреннюю связь окружающих событий, предвидеть ход событий и распознать не только то, как и куда развиваются события в настоящем, но и то, как и куда они должны развиваться в будущем»29.

Литература была лишь одним из фрагментов объяснимого и объясненного мира, его «как» и «куда».

Конечно, это была только претензия. Критериям научности и теоретичности в марксистско-ленинском учении мало что соответствовало. К нему неприменимы обязательные ограничительные характеристики научной теории, согласно которым она не является идеологической системой ценностей, не оправдывает установленный порядок и не выступает инструментом сохранения социально-политической системы. Точно так же научная теория не тождественна ни революционной программе, ни социальным проектам, основанным на альтернативной системе ценностей, ни эзотерическим конструкциям, требующим предварительных согласий и последующих посвящений, ни догматическим генерализациям, претендующим на безгрешность тотального объяснения действительности, и т. д.

Не удивительно, что прощание с марксистско-ленинской теорией прошло без торжественных церемоний и ритуальной скорби о «безвременной кончине». В соответствии с требованиями времени, советские философы сдали партийные билеты и благополучно перешли к традиционному поиску глубин философских смыслов в отечественной и зарубежной литературе.

Ответы на вопросы о том, чем была и что означала «советская философия» для местного философского самосознания, для науки, идеологии, наконец всей культуры в целом, доверили сторонним наблюдателям из Фрибурга или Наймегена. Разумеется, не их вина, что неразъясненным осталось все то, что на протяжении десятилетий являлось «жизненным миром» советского философа: «Всесоюзный коммунистический субботник», «Отчетный доклад», «Выезд на картошку», «Идеологический актив», «Персональное дело», «Овощная база», «Комсомольская путевка», «Выездная характеристика», «Закрытый кинопросмотр», «Допуск», «Первый отдел», «Пятый пункт», «Ленинская комната», «Моральная неустойчивость», «Самиздат», «Курс партии», «Отоваренный талон», «Спецхран», «Разгромная статья», «Невыездной», «Отказник», «Пролетарский интернационализм», – (есть ли конец у этого перечня?).

Западным исследователям советской философии сказать обо всем этом нечего: ключи к миру, определявшему логику философских самопониманий и соответствовавших им мыслительных практик, исчезли вместе с замками, которые они отпирали. Мало помогут здесь и следы торопливых перекодировок более позднего времени. Всевозможные «тела террора», «машины репрессивности», «коллективная телесность», «коммунальные тела», «симулякры», «симуляции» и прочие следы многолетней реферативно-переводческой деятельности по переброске интеллектуальных французских рек на благодатную российскую почву нацелены были не столько на прояснение аналитических возможностей постсоветской философии, сколько на составление «философских коллекций», обязанных неисчерпаемым библиотекам «общеевропейского дома».

В местной культуре все воспринималось проще: косноязычные слова-пароли отсылали к мейнстриму европейско-американской литературы. Посткоммунистическое философствование вновь – «после перерыва» – возвращало литературе право на «истинную философию». Разумеется, как всегда в таких случаях, речь не шла о реставрации. Нынешняя литература не претендует на священное триединство «истины, добра и красоты», хотя и не отказывается от мессианской роли медиатора между «элитным» и более «элитным». Как положено в таких случаях, литература возвращалась под знаменами радикального отказа от советского и перестроечного литературоцентризма. Прежняя литература (вспомним филиппики Бердяева и Розанова) была признана ответственной за «олитературенное общество»; перестроечная – за то, что, «перестав быть литературой «при» власти, добилась своего последнего величия – стала самой властью»30. Приход же нового литературного трансмиттера уготовлялся самим «кризисом гуманитарных наук», «кризисом филологии», «кризисом теоретического знания», последствиями пагубной «воли к системе», «тоталитарностью» и «репрессивностью» философских языков прошлого, требующих от сегодняшнего философа внимания к разнообразным мыслительным практикам и многоголосию несводимых друг к другу языков, наконец, общей ситуацией «децентрации».

V

Литература – о какой бы эпистемологической ее значимости ни шла речь – неотделима от игры, репрезентативных ролей и правил. Но литература не только инсценирует читательские стратегии. Она навязывает и собственные сценарии.

Один из таких сценариев – литературно организованное, литературой воспитанное и воспроизводящее литературные ходы мысли перенесение в культуру повседневности топосов литературы. Именно таким перенесением стала эпидемия «авторских философий», о которых наперебой оповещают российские учебные программы, аннотации новых книг и журналов. Курьезность заключена здесь не столько в том, что «авторский философ» выставляется неким философским Джойсом, Кафкой, Хармсом либо Генри Миллером, сколько в том, что эти авторские самоутверждения разыгрываются на фоне полнейшей руинированности академических традиций, институализированных форм существования и воспроизводства философской работы, наконец, полного исчезновения из публичного пространства научного сообщества, способного критически-ответственно реагировать на взбаламученное море философического вздора.

Другая, более интересная реализация сценария литературы – воспроизводство самоотказа философского мышления от претензий на предметное, методологически отрефлексированное определение своих границ и заданий. Это случай, когда под декламацию «философия – философам, филология – филологам» те и другие сеют