Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

В этом смысле Достоевский не был философом и даже относился к такой философии скептически, отрицательно» (Бахтин М. М. О полифоничности романов Достоевского. – Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1998, № 4, с. 5–13).

41. См., например, Kuns R. Literature and Philosophy. Structures of Experience. London, 1971; Marias J. Philosophy as Dramatic Theory. London, 1971; Bubner R., Cramer K., Wiehl R. (Hrsg). Dialog als Methode. Gottingen, 1972. Bambrough R. Literature and Philosophy. – In: Bambrough R. Wisdom: Twelve Essays. Oxford, 1974, p. 274–292; Charlton W. Is Philosophy a Form of Literature? – The British Journal of Aesthetics. 1974, № 14, p. 3–16; Peperzak A. Phanomenologische Notizen zum Unterschied zwischen Literatur und Philosophie. – In: Phanomenologie des philosophischen Textes. Freiburg, Miinchen, 1982, S. 98-122; Griffiths A. P. (ed.). Philosophy and Literature. Cambridge, 1984; Danto A. C. Philosophy as/and/of Literature. – In: Rajchman J., West C. (ed.). Post-Analytic Philosophy. New York, 1985, p. 63–83; D.G. Marshall (ed.), Literature as Philosophy – Philosophy as Literature. Iowa City, 1987; Habermas J. Philosophic und Wissenschaft als Lileratur? – In: Habermas J. Nach metaphysisches Denken. Philosophische Aufsatze. Frankfurt, 1988, S. 242–263; H. Kruger, Studien uber den Aphorismus als philosophische Form. Munchen, 1988; Schanze H., Kopperschmidt J. (Hrsg.), Rhetorik und Philosophic. Munchen, 1989; Gabriel G., Schildknecht Chr. (Hrsg.). Literarische Formen der Philosophic. Stuttgart, 1990.

Русская философия как литература.

Ускользающий контекст: русская философия в постсоветских условиях (сборник). Ad Marginem. Москва. 2002, с. 211–243

Культура «за» и «против»

Сходства и различия

Стоит нам задуматься над словом «культура», как мы тут же попадаем в бесконечный мир, который лишь частично, с разной степенью отчетливости размечен нашей картой привычных маршрутов. О том, что карта эта не единственная, что маршруты и масштабы в них могут разниться до крайности – известно уже школьникам. Ведь речь идет не только об истории прошлых культур либо современной их географии, но также о культуре речи, культуре поведения, культурных навыках, культурном наследии, культурных пережитках. Разумеется, картография современных наук о культуре несопоставимо богаче. Тут и Культура с большой буквы, и множество сопутствующих ей «культур» со всякого рода производными: культура повседневности, культура детства, культура питания, культурная антропология, культурная интеграция, культурная инфраструктура, культурная среда, культурная репрезентация, культурная экспансия, культурное своеобразие, культурное строительство, политическая культура, культура политики, культурная политика… Список можно продолжать.

Но что с подобным перечнем делать политику? Если культура столь многомерна и всеохватна, не поглощается ли политический горизонт – горизонтом культуры? Ведь и политические программы, и политические действия, наконец, сама политика могут рассматриваться в качестве одной из составляющих культурного производства в общей системе культуры. Трудно найти культуролога, который бы не истолковал современную политику посредством мифа, архаических ритуалов, культурных архетипов, стадиальных параллелей, культурных норм и конвенций. Политическая прагматика стремится опровергнуть подобные амбиции и освободить себя от притязаний культурного детерминизма. С прагматической точки зрения культура предстает сегментированным «пассивным материалом», используемым политиком. Разве не такова, например, Культура с большой буквы – неразменный фонд человеческой истории, свод «вечных ценностей» и памятников: масштаб и поле актуализации личностных призваний, к которым политик взывает всякий раз, когда апеллирует к «человечности», «гуманизму» и прочим высоким вещам? И разве не такова роль художественной культуры с ее театрами, кино, музыкой, живописью, поэзией, музеями? Разве она не лакомый кусок для политики, особенно для той, что сознает себя частью шоу-бизнеса, зрелищного обмена? А что говорить о всякого рода сегментированных культурах – национальной, местной, традиционной, региональной, молодежной? Какой политик не пытался превратить разговоры об их «сохранении и развитии» в часть своей политической программы? И, наконец, разве не такова же роль всех прочих отсылок к «элитарной культуре», «высокой культуре», народной, буржуазной, поп-культуре, к культурам протеста, культурам маргинальных групп, оппозиционным контркультурам?

Разумеется, сопоставление горизонтов культуры и политики вовсе не сводится к застарелому спору консерваторов и либералов о приоритетах: определяется ли будущее общества его культурой (консерваторы) или политикой, воздействующей на культуру (либералы)? Смысл такого сопоставления – в прояснении сходства основных функций системы культуры и системы политики. Функции эти имеют исключительно важное значение для всей системы социального целого, поскольку именно с ними связаны системные кризисы развития. Таких функций можно выделить три.

Прежде всего – это функция легитимации, утверждающая социализацию, поддержку идентичности, форм лояльности, распределений властных полномочий. Затем – функция процесса, направленная на артикуляцию и объединение интересов, формирование элит, доминантных типов коммуникаций. И, наконец – функция достижений, ориентированная на упорядочивание, стабильность, образование устойчивых норм, канонов, иерархий. И хотя сходство перечисленных функций вовсе не предполагает тождества процессов, происходящих в разноуровневых областях культуры и политики, именно в пространстве этого не проясненного предположения и разыгрывается политическая аргументация «за» и «против» культуры.

Культура как помеха

«Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к кобуре». Обычно эта фраза приписывается Геббельсу либо другим вождям Третьего рейха. Цитата не точная. Правильно она звучит так: «Когда я слышу слово «культура», я спускаю предохранитель своего револьвера». Действительный ее автор Ханс Йост (Hanns Johst), а звучит она в его драме «Шлагетер», премьера которой состоялась 20 апреля 1933 года, в день рождения Гитлера. (Главный герой пьесы – Альберт Лео Шлагетер, нацист, в 1923 году казненный французскими оккупационными властями за диверсию на железной дороге Дюссельдорф-Дуйсбург). Приписывание фразы из пьесы реальным политическим персонажам, конечно, не случайность. Культура и в самом деле может мешать «триумфу воли»: национальной, политической, экономической. С культурой действительно неудобно, пока она воспринимается как своенравная обуза, досадная помеха, неустанно озабоченная собственной исключительностью, независимостью, самозаконностью. Культура и в правду требовательна, даже когда молчит.

Так или иначе, но любые попытки игнорировать ее притязания обычно кончаются катастрофой. Не только для культуры, но, прежде всего – для триумфализма. Во всяком случае, политические выводы из недавнего прошлого свидетельствуют об инерции сегодняшнего политического мышления.

С одной стороны, как мы знаем, политическое сознание по сей день искушается неустанно обновляющимися проектами форсированной модернизации, опирающимися на убеждение, будто общественные системы способны менять свои культурные установки, реагируя на значительные потрясения.

Отсюда – внедрение стратегий по преобразованию культурных ценностей в политическое планирование глобального цивилизационного будущего. С другой стороны, те же выводы формируют и аргументацию самоустранения. При этом аргументы выдвигаются сразу «за» и «против»: да, мы не прочь «войти в европейскую цивилизацию», но против этого – вся наша культура; нет, мы не хотим «войти в европейскую цивилизацию», поскольку против этого – вся наша культура. Под «всей нашей культурой» обычно имеются в виду такие конструкты (или их совокупность) как «наша ментальность», «национальный характер», «самобытность», «особая