После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

урезается до 350 граммов. Однако порой некоторым из них удавалось остаться в лагере. Такие считали, что урезанный паек все же лучше, чем холод. Тех, кто пользовался репутацией постоянного уклоняющегося, в конце концов переводили в штрафной отряд.

Поскольку мы понимаем, что уклонение от работы приносит больше вреда и не имеет смысла, мы с Рупрехтом всегда выходим на работу. Еще у караульного помещения я настолько замерзал, что просто переставал соображать. Несмотря на зимнюю одежду и теплые рукавицы, качество которых оставляет желать лучшего, я промерзал до костей. Холод терзал тело, и я понимал, что никогда не был настолько измученным с тех самых времен, когда болел тифом. И никогда не чувствовал себя так плохо со времен лесозаготовок в лагере Кызылтау.

Почти автоматически я сжимаю под мышками лопату или кладу на плечо топор и бреду за остальными. Первые несколько часов от меня на работе нет никакой пользы. Только после того, как кто-то из заключенных разводил большой костер и я мог немного согреться, я понимал, что все еще оставался человеком. Контраст между костром и холодом огромен, особенно при ветре, когда спереди твою кожу обжигает пламя костра, а сзади остужает леденящий холод. Японские зимние рукавицы хороши, гораздо лучше, чем русские. Их предпочитают даже сами русские. Никто не хочет отходить от костра, и все мы собираемся у него так близко, как только возможно, пока бригадир снова не гонит нас работать. От ледяного холода руки немеют и едва держат топоры. Я недостаточно здоров телесно, чтобы интенсивной работой греться от самих движений. У меня не хватает для этого сил. То же самое и с другими. Я замерзаю очень быстро.

Даже если заключенный демонстрирует признаки обморожения, он получает дополнительный срок за саботаж. Для меня эти часы на тридцати- или сорокаградусном морозе являются просто адом. То же самое происходит и с Рупрехтом. Снова и снова мы ненадолго подбегаем к костру, чтобы согреться. Даже если бригадир с его помощниками, собравшиеся у огня, руганью отгоняют нас от костра обратно, мы снова появляемся там, не успеет пройти и несколько минут. Измотанные и уставшие как собаки, вечером мы бредем обратно в лагерь, но несколько ночных часов в переполненном жилье не дают полноценного отдыха.

Сейчас лагерь перенаселен, как никогда. В трех с половиной бараках проживает примерно 1200 заключенных. Сюда перевели укладчиков железнодорожных путей из 208-й колонии, которые будут заниматься своей работой на нашем участке в течение ближайших нескольких дней. Среди них Рюпинг и Плинта, наши товарищи по харьковской тюрьме. Они принесли новость, в которую мы не можем поверить, но которая является очень важной для нас, если, конечно, это правда. Плинта рассказал, что слышал от одного русского, которого считает весьма надежным человеком, а тот, в свою очередь, услышал по радио в ноябре, когда находился в 206-й колонии. Там объявили, что все немецкие военнопленные, которые не были осуждены по политическим статьям, будут амнистированы. Двое наших товарищей настолько верили, что эта новость была правдой, что ожидали быть дома к Рождеству. Я, как обычно, был настроен более скептично, так как данную новость распространили русские. В нашем лагере тоже есть радио, но мы не слышали по нему ничего подобного. Нам оставалось просто ждать, не особенно полагаясь на новость и не попадая в плен оптимизму и надежде. Тем не менее я представлял, как бы все это могло произойти.

Через наш лагерь прошел первый железнодорожный состав. Затем последовали другие. Прибыли вагоны с различным имуществом. В специально организованном для его хранения лагере, расположенном за территорией нашего лагеря неподалеку от железнодорожных путей, складировались запасы для 2, 3, 4 и 5-го отрядов Ангарлага. Отныне если к определенному участку не подведена железнодорожная ветка, то работающие там отряды будут снабжаться с этих складов всем необходимым с использованием грузового автотранспорта. Всего через несколько недель 4-й и 5-й отряды сменили свое местоположение.

На нашу бригаду была возложена приятная задача по разгрузке двух вагонов с мукой. Мне удавалось набирать немного муки и проносить ее в лагерь. Но как мне дать отдых моей опухшей ноге? Когда санитар, еврей-эмигрант из Румынии, который держался очень дружелюбно, осмотрел мою ногу, он освободил меня от работы. Ночи проходят ужасно, так как боль совершенно не отпускает. На самом деле мне становится только еще хуже. Мои ноги настолько опухли, что я едва могу ходить. Побывав в бараке, санитар распорядился перевести меня в лазарет. Сегодня 16 декабря.

В маленьком лазарете 5 коек. По сравнению с нарами в бараках они выглядят чистыми. Там есть одеяла, набитые соломой матрасы и подушки. Вот уже много месяцев я не видел такой роскоши! Мне приходилось спать полностью одетым на полу или на голых досках на деревянных нарах, потому что я не хотел лишиться одежды. После дезинфекции я с удовольствием улегся на чистое белье в комнате с белыми стенами и уснул. К счастью, лихорадка вскоре отступила. Но опухоль не проходила.

Вечером 17 декабря состоялся «смотр мяса». Когда объявили мою бригаду, я вошел в комнату для осмотра. Меня признали негодным для работы в течение месяца.

Первые несколько дней я удовлетворял свое желание отоспаться. Теперь я работаю над тем, что веду записи в словаре. Снаружи очень холодно. Моими соседями по палате являются еще двое заключенных, которые, как и я, счастливы, что их не гонят на работы в условиях безжалостного холода. По утрам и вечерам мы слышим стоны и жалобы больных, которые приходят на осмотр к медику и часто склонны преувеличивать свои симптомы, чтобы его обмануть. Они пытаются подкупить его копченостями, табаком и прочими ценными предметами, а также деньгами, которые некоторым присылают из дома, чтобы он освободил их от работ по болезни. И не всегда безрезультатно, ибо кто может устоять перед русским заключенным?

Теперь, пока я в лазарете, моя головная боль досталась Рупрехту. Мне жаль этого молодого парня. Даже Вольф находится в лучших условиях, так как он сейчас работает в бригаде по разбору картошки в погребе.

Через несколько дней моих русских соседей выписали из лазарета, а меня оставили. Через окно я смотрю на улицу и вижу, как же там, должно быть, холодно. Здесь, внутри, об этом почти забываешь, за исключением случаев, когда тебе нужно выйти в туалет, куда ходят в рубашке и кальсонах, зато в валенках и головном уборе. Из-за опухоли я думаю, что у меня деформация стопы.

Снабжение дровами налажено, но нерегулярно, и вот случилось так, что 22