Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

властью, разрешал разводить в любое время дня и ночи возле служебной же помойки. Проходя вместе с Балу мимо ворот института, я иногда даже заглядывал внутрь, привлеченный пьяной разноголосицей и каким-то съестным запахом. Что уж они там жарили на костре, не знаю, может быть, объедки, найденные на помойке, может быть, черствый хлеб, а может быть, и еще что-то… Голубей?

По крайней мере, на Балу они поглядывали с явной неприязнью, а порой и как-то плотоядно, и я инстинктивно вел его ближе к себе.

Надо сказать, что Балу, будучи собакой с врожденными благородными чертами – преданностью, нежностью, искренним весельем и любовью к людям, его окружавшим, – не был в прямом смысле этого слова собачьим интеллигентом. То есть он был, конечно, интеллигентом природным, но, как бы это сказать, не вышколенным, не обученным (не образованщиной, как сказал бы писатель Солженицын, мир его праху), то есть мог вполне сорваться и куда-то поскакать, и я по привычке водил его на длинном поводке, отпуская при этом метров примерно на пять.

Так вот, эту самую «банду четырех» Балу недолюбливал.

Вероятно, он чувствовал исходящий от них запах – суровой и опасной дворовой жизни, помойки и спиртосодержащих веществ, ну и, может быть, запах всего того, что доводилось им жарить на костре во дворе института.

…Кстати, о спиртосодержащих.

Однажды зимой я встретил «банду четырех» в аптеке возле Профсоюзной. Они вошли в храм здоровья, как всегда, плотной шеренгой, буквально все вместе, чуть ли не держась за руки, и встали возле двери, тревожно поглядывая в сторону продавца. Наконец «главный» (я хотел придумать ему какое-то имя, но ничего, кроме Коляна, в голову не приходило) решительно сделал шаг вперед и громко попросил настойку боярышника – четыре флакона.

Я заметил, что Колян одет в чрезвычайно модную ярко-рыжую дубленку с цветной вышивкой (рукава, правда, были ему сильно коротки) и какие-то странные розовые бархатные штаны, а на ногах у него довольно крепкие, хоть и поношенные замшевые ботинки.

«Какой же богатый город Москва! – восхищенно подумал я тогда. – Какие вещи люди выбрасывают!»

В походке, движениях, да и вообще в общей стати Коляна, а он, конечно, тоже меня запомнил и не то чтобы кланялся при встрече, но как-то приметно щурился – было странное сочетание огромной внутренней силы и какого-то уже очевидного полураспада.

Он немного косо ставил ноги при ходьбе, нервно растопыривал руки, когда говорил со своими товарищами из «банды четырех», ну и так далее. Было видно, что Колян в прошлой жизни пережил какой-то «удар» и теперь преодолевает его последствия.

Их блаженные посиделки в институте у костерка продолжались несколько лет, но потом «банда четырех» стала искать работу: вероятно, и на них сказался общий экономический кризис. Например, они устроились на шиномонтаж ухаживать за газоном и кустами, а дагестанцы беззлобно на них покрикивали.

Потом все они вдруг разом исчезли.

Я гадал: возможно, «банда четырех» просто переместилась в какой-то соседний двор? А может, их куда-то увезли, так сказать, «устроили»? Но куда?

* * *

Гулять с Балу было затруднительно главным образом из-за научных институтов. Они тут были везде.

Из одного нашего окна, например, виднелось двухэтажное здание архива Академии наук, похожее на склад с боеприпасами (окна в архиве по ГОСТу должны быть узкими, как бойницы в крепости, а сам он представлял собой два уродливых серых бетонных куба, как бы вставленных один в другой). Из другого окна – узкое, как кишка, и покрытое тошнотворной зеленой плиткой здание Института Дальнего Востока (архитектору он представлялся, наверное, океанским кораблем, но общую унылость это не компенсировало). Ну а чуть дальше виднелся институт Океанологии имени А. П. Ширшова. Тоже вполне себе монстр, но с претензией на шедевр.

Ну и упомянутый уже ФТИАН, чуть слева от океанологов. Все это вместе соединялось в глубокое каменное ущелье, миновать которое было никак невозможно. Ущелье почему-то никто не чистил от снега и льда. Если зады пятиэтажек казались мне дикими, но прекрасными, то зады институтов были другими: унылыми и неприятными.

Правда, никаких ученых в этом самом ФТИАНе, видимо, давно уже не было, на верхних этажах даже вроде кто-то жил, судя по дешевым занавескам и разномастным светильникам, зажигавшимся в темное время суток, ну а первые этажи занимали разные «коммерческие структуры», как их называют в России, то есть фирмочки и оптовые магазинчики, самый крупный из них торговал кондиционерами и обогревателями, и во время жуткого московского холода или жуткой жары, а и то и другое периодически случалось, к железным дверям на задах ФТИАНа сразу начинали подъезжать грузовики и газели. А что там было на средних этажах – я даже не знаю. Смотреть на Физико-технический институт было больно – если другие институты являлись замкнутыми, закрытыми, так сказать, объектами, «вещью в себе и для себя», то этот монстр очевидно разлагался, от него отваливались куски фурнитуры и прежней гордой отделки, на крыше ржавела не используемая никогда конструкция из световых панелей – лишь трепыхавшиеся в летнее время занавески, которые стремились прочь из окон, придавали институту хоть какой-то человеческий вид.

Вообще, как я понял из архитектурного справочника-путеводителя «Москва. Архитектура советского модернизма», которую написал один мой знакомый, всю эту безумную красоту должен был замыкать еще один, четвертый академический институт – но ушлые ученые подсуетились и вместо института построили себе жилой дом.

Теперь мы тут, собственно, и жили, в этом доме.

* * *

Я даже придумал свою историю про медленно разлагающийся ФТИАН – ведь когда в 1986 году Горбачев вернул из ссылки Андрея Дмитриевича Сахарова, ему сразу же предоставили «рабочее место», то есть дали маленький кабинет в каком-то институте. К бомбе его не допускали, и он самостоятельно пытался заниматься «теорией струн» и прочими малопонятными обывателю вещами. И вот, выходя с Балу по утрам на прогулку, я почему-то представлял себе Андрея Дмитриевича Сахарова, который скромно, на метро, никем не узнанный, ездил сюда на работу в 1987–1988 годах. Ездил, может быть, не так уж часто, раз в неделю, в руках нес портфельчик, а в портфельчике, помимо бумаг, лежали заботливо приготовленные Еленой Георгиевной бутерброды.

Я даже как-то сказал Асе:

– Знаешь, а возможно, тут был кабинет Сахарова.

– Не говори ерунду, – просто ответила она.

Впрочем, вполне возможно, что только нам с Балу эти институты казались такими некрасивыми. В том же самом справочнике «Москва. Архитектура советского модернизма» об институте океанологии имени Ширшова, например, было сказано:

…Величественная лестница, ведущая от тротуара к входу в институт, уже создает пафос, а верхняя часть здания и вовсе похожа на замок. Исторические ассоциации выражены