Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

На другой стороне Нахимовского проспекта находился знаменитый ИНИОН – научная библиотека, в которой хранились книги и рефераты, недоступные простым смертным, здесь когда-то занимался сам Егор Гайдар, читая на английском языке книги зарубежных экономистов. Тут же рядом с библиотекой стоял ЦЭМИ – экономико-математический институт, в котором в разные годы работали такие гиганты мысли, как Петраков, Канторович и Каценеленбоген, воспитавшие потом Ясина, Шохина, Нечаева, – в общем, весь цвет отечественной либеральной экономики. Потом тут заседал клуб «Перестройка», раскачавший общественную жизнь в восьмидесятые годы. Сам Егор Гайдар тоже, кстати, работал недалеко отсюда.

В общем, тут от Ленинского проспекта до Профсоюзной располагались десятки, если не сотни храмов науки и еще с 1930-х годов угнездились такие люди, как Капица или Ландау. В портфеле у каждого второго прохожего вместе с бутылкой кефира или водки могла лежать кандидатская или докторская диссертация.

Конечно, когда-то я хотел жить именно здесь, среди ученых, и встречать среди прохожих на улице людей с печатью глубокого интеллекта на лице, но, во-первых, все они быстро куда-то подевались, а во-вторых, с некоторых пор я иначе стал смотреть на эти вещи. Меня начал мучить вопрос: почему десятки тысяч этих умных голов не произвели на свет какой-то важной идеи, которая могла бы нас всех спасти? Короче говоря, мне хотелось просто понять: что же именно они сделали, в чем был результат их работы?

И почему-то мне стало казаться, что половина их изобретений пошла на пользу только войне.

* * *

Конечно, сгоревший во время страшного пожара ИНИОН с его десятками тысяч книг и рефератов мне было жалко. Долгое время тут, на Профсоюзной, вместо него зияла огромная черная яма, которая ощутимо воняла пожаром, и это, конечно, был очень яркий образ – сгоревшей без следа великой книжной культуры, которую я застал только по касательной. Впрочем, нам с Балу было туда и не надо, ИНИОН, как и ЦЭМИ, находился на другой стороне шумного Нахимовского проспекта, в этом месте разделенного куцым бульварчиком. Но не гулять же с собакой там, среди машин. Словом, вскоре нам с Балу надоели и все эти институты, и живописные бродяги, и мы начали ходить на пруд.

* * *

Пруд наш был небольшой, вытянутый в длину, и сразу мне понравился – в воде отражалось небо, по берегам цвели кувшинки, пруд постепенно зарастал зеленой тиной, и каждое лето люди в больших резиновых сапогах его чистили баграми, но самое главное – в нем жили утки.

Это меня настолько поразило, что я сказал: больше ни в какое другое место ходить не хочу.

– Ну ходи, ходи… – примирительно сказала Ася. – Певец городской природы.

Уток было поначалу только две, с рыжей грудкой, очень красивые, так называемые огари, а потом у них появилось целых одиннадцать утят.

Папа-огарь взлетал и садился на фонарный столб и сверху гордо взирал на свой выводок, а мама-огарь учила их плавать на радость всем окружающим обывателям: «один, два, три», считали мамаши с маленькими детьми, и мы с Балу тоже их считали. Когда утят стало не одиннадцать, а девять, все мы загоревали, но вскоре один пропавший утенок объявился, оказывается, его выкармливали где-то там, в траве, в кустах, и он радостно присоединился к остальной банде.

Насчет же одиннадцатого – грешили на кошек, собак, на алкоголиков и бедных азиатских дворников, но точной и окончательной версии ни у кого не было.

Когда мы впервые увидели утят, это было так радостно, так волнующе, что мы с Балу прибежали к Асе и я сказал, что она немедленно должна на это посмотреть. Она посмотрела, но через пару недель, когда утята уже выросли и перестали быть такими крошечными.

Вообще я любил пруд не только из-за уток, которых потом стало довольно много (наверное, другие утки увидели наших и решили развивать ареал), и не только из-за исходящих от воды радости и покоя, из-за низких кустов и деревьев, но главным образом из-за того, что пруд ощутимо притягивал к себе людей. Причем самых разных.

Утром здесь опохмелялись алкоголики, в жаркие дни загорали молодые и не очень женщины, привольно расположившись на солнечном берегу в изящных купальниках, их белые тела издалека сверкали на солнце, здесь занимались спортом, ходьбой и бегом сторонники здорового образа жизни (как старые, со шведскими палками и без них, так и молодые, нарезавшие круги вокруг пруда упертые джоггеры), здесь жарили шашлыки и выпивали сторонники нездорового образа жизни, здесь дышали и сидели на лавочках ветхие пенсионерки и выгуливали младенцев молодые мамы – и счастливые, и несчастные, одуревшие от недосыпа и послеродовой депрессии.

Здесь выгуливали собак. А иногда и кошек.

Ну то есть, короче говоря, это было место самой разной жизни – иногда некрасивой, а иногда красивой; впрочем, как я понял, не красота отделяет живое от неживого, а что-то совсем другое.

Определить это «другое» я своими словами не мог, хотя много над этим думал, но оно было очень хорошо и ясно выставлено (не представлено, а именно выставлено) на всех берегах нашего продолговатого пруда, и я любил в него, в это «другое», которое отделяет живое от неживого, – пристально вглядываться и вслушиваться.

По утрам иногда здесь бывали немолодые уже пары, которые… ну как бы это сказать, впервые провели вместе ночь, мужики были довольны собой, женщины стыдливо прятали лица, а иногда – наоборот, радостно пили пиво, опохмеляясь с раннего утра, один такой бодрый мужик буквально напал на нас с Балу с громким криком: «Эй, вы куда воду из пруда дели?» – и радостно захохотал. Пруд и правда немного обмелел, но вступать в пререкания с ним я не стал, мы просто обошли стороной этого дурака и пошли себе дальше. Женщину было жаль.

Иногда здесь были и сладкие молодые парочки, но больше я обращал внимание на тех, кто постарше, тут были драматические диалоги такой силы, что заставляли меня буквально превращаться в слух: «Ты опять, опять меня унизил перед всеми, но учти, я тебе больше этого не прощу…», – а мужик возражал ей, не понимая, чем он таким ее унизил, и оба они прихлебывали из бутылки что-то зеленоватое, типа крепкого и сладкого одновременно. Добрых друзей и знакомых у нас тут не появилось, все-таки мы были на пруду немного пришлыми. А может быть, дело было в нашей с Балу врожденной нелюдимости и склонности к одиночеству.

Была тут, правда, одна одутловатая старушка с синеватым лицом,