Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов

В своей газете «Русь» Аксаков пропагандировал «русский политический идеал», сводившийся к формуле: самоуправляющаяся местно земля с самодержавным царем во главе. Формулу эту Аксаков считал «несравненно шире всякой западной республиканской формулы, где есть политическая свобода, т. е. парламентский режим в столицах, а самоуправления нигде – и социальное почти рабство внизу»[231].

Аксаков полагал, что главный враг – радикалы, борьбу которых он понимал как «преступление против народа, посягательство на изменение исторического народного строя»[232]. Радикальные идеи он связывал с «западным влиянием» и распространением образования, лишенного нравственного начала.

Объектом нападок Аксакова были, по его терминологии, и «лжелибералы». Он уверял своих корреспондентов, что «петербургская либеральная партия, начинающаяся с высот, нижним своим краем примкнула к действующим подпольным силам и старается навязать им свою программу, вместо анархической, т. е. воспользоваться их средствами терроризации для проведения своих конституционных планов»[233].

Аксаков обвинял так называемых либералов в том, что они являются «отцами нигилизма», проводят «антирусскую» линию, и старался убедить правительство в необходимости принять славянофильскую политическую программу. Сблизившись с Игнатьевым, Аксаков настойчиво внушал министру мысль о необходимости созыва Земского собора. В этом его поддерживала жена – А. Ф. Аксакова, дочь известного русского поэта Ф. И. Тютчева.

Прислушивался Михаил Дмитриевич и к голосу М. Н. Каткова, активно призывавшего со страниц своей газеты «Московские ведомости»: «Будем, прежде всего, русскими, верными духу нашего отечества, и откажемся от воздухоплавательных опытов в правительственном деле»[234].

Отметим, что это писал человек, ранее близкий В. Г. Белинскому, А. И. Герцену, М. А. Бакунину, но затем, видимо под впечатлением эксцессов русского «нигилизма» перешедший на правый фланг журналистики и призвавший к «твердой власти» даже выступавший против славянофильского проекта Земского собора.

В августе 1881 года Скобелев писал М. Н. Каткову: «до сих пор наше отечественное несчастье главным образом, как мне кажется, происходило не от ширины замыслов, а от неопределенности и изменчивости нашего политического идеального предмета действий. Эта неопределенность об руку с денежной недобросовестностью тяжелым бременем легла на всем строе государства…»[235].

Разумеется, не во всем взгляды Аксакова и Каткова разделял Скобелев. Он, как отмечалось, отвергал крайности славянофильской концепции, в частности критику петровской реформы; не принимал катковскую позицию в польском вопросе. Воинственным и резким выступлениям Каткова о поляках Скобелев противопоставлял свои суждения, подчеркивал неоднократно благородство польского народа и ценя его культуру. Михаил Дмитриевич, в противоположность многим своим современникам, решительно осуждал польские разделы. «Завоевание Польши я считаю братоубийством, историческим преступлением. Правда, русский народ был чист в этом случае. Не он совершил преступление, не он и ответственен. Во всей нашей истории я не знаю более гнусного дела, как раздел Польши между немцами и нами. Это Вениамин, проданный братьями в рабство! Долго еще русские будут краснеть за эту печальную страницу из своей истории. Если мы не могли одни покончить с враждебной нам Польшей, то должны были приложить все силы, чтобы сохранить целостным родственное племя, а не отдавать его на съедение немцам»[236].

Возвращаясь из Франции через Варшаву в Петербург, Скобелев дал интервью польским журналистам. «Я желаю, – сказал он, – чтобы поляки были вместе с нами, как и все славяне. Правда, здесь находится русский гарнизон. Но если бы его убрали, то вы бы имели вместо него гарнизон германский»[237].

К генералу Скобелеву менее всего можно отнести слова – честолюбец и доктринер. Широкие европейские взгляды и здравый смысл спасали его от политической узости некоторых его сторонников.

3

Парадокс заключался в том, что Скобелев какое-то время связывал свои надежды с Александром II, несмотря на то что, по словам А. Ф. Тютчевой-Аксаковой, тот «не был популярным в истинном смысле слова, народ не чувствовал к нему притяжения потому, что в нем самом совершенно отсутствовала национальная струнка»[238]. А вот с Александром III, в котором такая струнка была, у Михаила Дмитриевича первоначально установились весьма прохладные отношения. Думается, что причиной явилась не определившаяся еще политика нового императора, а поводов для взаимных подозрений в те смутные времена было более чем достаточно.

Все же Скобелев надеялся, что «новое царствование откроет эру национальной политики и что правительство не будет больше продавать Германии интересов России», хотя при дворе держались германофильские настроения. Скобелев рассказывал А. Ф. Тютчевой-Аксаковой, что, несмотря на русские шаровары, кафтан и меховую шапку, в которые был одет великий князь Михаил, его жена грозила выйти из-за стола от предложения генерала заменить немецкую кокарду русской эмблемой.

9 (21) января 1882 года перед банкетом в годовщину взятия Геок-Тепе Михаил Дмитриевич долго беседовал с И. С. Аксаковым. Он сказал Ивану Сергеевичу, – что «12-го в Петербурге состоится банкет, где намерен произнести речь и воззвать к патриотическому чувству России в пользу славян, против которых вооружаются в настоящее время мадьяры»[239].

Действительно, 12 (24) января 1882 года на банкете в ресторане Бореля в Петербурге М. Д. Скобелев произнес горячую речь, направленную против Австро-Венгрии.

Вот текст этой речи, которая произвела огромное впечатление в России и за границей и опубликована в аксаковской «Руси»[240].

«Поколение наше переживает многознаменательное, небывалое в истории время. Несколько веков тому назад царило кулачное право в международных отношениях. Засим настала эпоха трактатов, соблюдать которые по форме и нарушать по духу являлось выражением наибольшей государственной мудрости (впечатление, произведенное вторжением в Силезию).

Нашему веку суждено было воочию испытать, что сильнейший относительно якобы слабейшего основывает свои отношения на крови и железе и что правом повелевает сила. Многознаменательно, господа, что подобного официального признания бесправия, подтвержденного фактами, еще никогда не было сделано в истории.

Великие патриотические обязанности наше железное время налагает на нынешнее поколение. Скажу кстати, господа: тем больнее видеть в среде нашей молодежи так много болезненных утопистов, забывающих, что в такое время, как наше, первенствующий долг каждого – жертвовать всем, в том числе и своим духовным я, на развитие сил отечества.

Если, господа, в делах частных чувство недоверия друг к другу не может быть никому симпатично, то, напротив того, крайнее недоверие ко всему иноплеменному, могущему нарушить законные исторические идеалы отечества, есть патриотическая обязанность, ибо немыслимо допустить, чтобы провозглашенная ныне теория торжества сильного бесправия над слабейшим правом могла бы быть собственностью одного лишь племени. Из только что сказанного, мне кажется, явствует, как радостно должно отзываться в патриотических сердцах, когда события слагаются так, что вводят в ошибку прозорливого и талантливого отечественного недруга. Чувство это принимает оттенок особенный, когда находишься в среде людей, своими