Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов

правительству «изъявления своего сожаления по поводу этой застольной речи Скобелева». В «Правительственном вестнике» было опубликовано соответствующее разъяснение, а генералу было предложено незамедлительно взять заграничный отпуск.

Выступление в ресторане Бореля было, вне сомнений, заранее обдуманным демаршем. Об этом свидетельствуют не только воспоминания А. Ф. Тютчевой, приведенные выше, но и другие данные. В руках Н. Н. Кнорринга был черновик речи, написанный рукой генерала. В нем набросаны тезисы и сформулированы наиболее острые места и даже сделаны указания на то, когда следует взять в руку вместо бокала с вином стакан с водой[242].

Вполне вероятно, что в подготовке этой речи, так же как и последующей, парижской, приняли участие И. С. Аксаков и граф Н. П. Игнатьев. Во всяком случае, в дневнике военного министра Д. А. Милютина есть такая запись: «Наконец, третий рассказ – будто бы после смерти Скобелева при разборке бумаг, оставшихся в его кабинете в Минске (где корпусные квартиры 4-го корпуса), нашли черновики политических речей, произнесенных Скобелевым в Петербурге и Париже, с пометками рукою Игнатьева. Все это странно, но не лишено вероятия»[243].

В выступлении Скобелева на первый взгляд кажутся странными резкие нападки на интеллигенцию, противопоставление ее русскому народу, особенно в устах человека такой высокой культуры, прекрасно владевшим почти всеми основными европейскими языками, великолепно знавшим литературу, искусство и т. п. Однако внутренний смысл этих нападок вполне объясним – критика относилась к той части интеллигенции, которая была чужда русскому народу, презирала его, ориентируясь лишь на западные ценности и революцию по европейскому образцу.

После этого нашумевшего события граф Валуев записал в своем дневнике: «Генерал Скобелев произнес на ахалтекинском обеде невозможную речь. Он начинает походить на испанского генерала, с будущим пронунсиаменто (в Испании и странах Латинской Америки – государственный переворот, а также призыв к перевороту. – А.Ш.) в кармане». Любопытно, что примерно таким же образом именовали Скобелева и в кругу его ближайших друзей, о чем Валуев, конечно, знать не мог. Друзья часто как бы в шутку называли Михаила Дмитриевича «господин первый консул» или «генерал от пронунсиаменто». Такое совпадение говорит о многом, и, вероятно, сам М. Д. Скобелев был уверен, что история предназначит ему соответствующую политическую роль.

4

В конце января 1882 года, взяв заграничный отпуск, М. Д. Скобелев, в который уже раз, отправился в Париж, где у него было много друзей.

По пути он встретился со своим старым приятелем В. В. Верещагиным, который вспоминал:

«Последний раз виделся я с дорогим Михаилом Дмитриевичем в Берлине, куда он приехал после известных слов в защиту братьев-герцеговинцев, сказанных в Петербурге. Мы стояли в одной гостинице, хозяин которой сбился с ног, доставляя ему различные газеты с отзывами. Кроме переборки газет, у Скобелева была еще другая забота – надобно было купить готовое пальто, так как заказывать не было времени: масса этого добра была принесена из магазина, и приходилось выбирать по росту, виду и цвету.

– Да посмотрите же, Василий Васильевич! – говорил он, поворачиваясь перед зеркалом. – Ну, как? Какая это все немецкая дрянь, черт знает!

С грехом пополам остановился он, с одобрения моего и еще старого приятеля его Жирарде, который с ним вместе приехал, в каком-то гороховом облачении: признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся – до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева.

Во время этого последнего свидания я крепко журил его за несвоевременный, по мнению моему, вызов австрийцам, он защищался так и сяк и, наконец, как теперь помню, это было в здании панорамы, что около Генерального штаба, осмотревшись и уверившись, что кругом нет «любопытных», выговорил:

– Ну, так я тебе скажу, Василий Васильевич, правду – они меня заставили, кто они, я, конечно, помолчу.

Во всяком случае, он дал мне честное слово, что более таких речей не будет говорить…»[244].

Судя по всему, В. В. Верещагин имел какие-то особо доверительные отношения с М. Д. Скобелевым. При генерале служили два брата художника Сергей и Александр. Первый, как отмечалось, был вольноопределяющимся и погиб в русско-турецкую войну. Судьба второго незаурядна, чтобы о ней не сказать несколько слов. Офицер-ординарец при М. Д. Скобелеве Александр Верещагин при штурме Плевны был ранен в ногу, награжден Золотым оружием. По окончании войны оставался в Болгарии, затем служил на Кавказе, участвовал в Ахалтекинской экспедиции. В 1881 году вышел в отставку, будучи полковником, и уехал в Париж. За границей обратился к литературному труду. В 1899 году А. В. Верещагин вернулся в армию (офицер для особых поручений при военном министре А. Н. Куропаткине). В 1906 году окончательно вышел в отставку в чине генерал-майора. А через три года, видимо разочаровавшись, в каких-то своих действиях и идеалах, кончил жизнь самоубийством…

Кого же опасался такой храбрый и волевой человек, каким был М. Д. Скобелев, и почему он очень скоро нарушил слово, данное В. В. Верещагину, выступив с еще более резким заявлением? На наш взгляд, в приведенном диалоге содержится намек на связь генерала с французскими масонами и их русскими адептами. Отнюдь не случайно он неоднократно встречался с одним из руководителей масонской ложи «Великий Восток» премьер-министром Франции Леоном Гамбеттой[245] и его помощницей госпожой Жульетой Адам. Имеются свидетельства, что масонами были близкие друзья Михаила Дмитриевича, например, писатель В. И. Немирович-Данченко[246] и генерал А. Н. Куропаткин[247]. Простиралось влияние масонов и на российскую аристократию.

Как представляется, эти люди искренне стремились к процветанию России, но вряд ли, идя к цели, всегда выбирали верные пути.

Однако, думается, следует вкратце, напомнить читателю историю масонства, которая весьма запутанна и преподносится по-разному: для профанов одна версия, для посвященных – другая, в зависимости от степени посвящения. Порой и масоны высокой степени посвящения не могут разобраться, кому, в конце концов, они служат. Как правило, документов они не оставляли, давая тем самым пищу прямым и косвенным защитникам масонства, требуя от «обличителей» ссылок на архивы, заведомо зная, что там почти ничего не сохранилось.

О трудностях, подстерегающих исследователей деятельности масонских лож, свидетельствует, в частности, эмигрантка из России Н. Берберова, по всей видимости, связанная с масонскими кругами, но претендующая на объективность: «необходимо помнить, что сами масоны в их устной передаче прошлого, в их переписке с «профанами» и – особенно – в их редких и не внушающих полного доверия «мемуарах», написанных небрежно и спустя много лет после случившихся событий, слишком часто пользуются своим тайным правом в исключительных случаях прибегать ко «лжи во спасение», к тому «освобождению от обетов», которое дается каждому масону с 3-го градуса, как особая привилегия: его священное право отрицания реального факта. Но здесь мы приходим к естественному и бесспорному выводу: косвенное показание, а еще лучше, когда их