Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов

не встревожить и берлинское, венское правительства при существующих отношениях между тремя империями. Тем не менее, самое возбуждение общественного мнения такими речами, какие произнесены Скобелевым, высказывает больное место в настоящем политическом положении Европы и те черные точки, которых надобно опасаться в будущем. Любопытно знать, как отнесутся к выходкам Скобелева в Петербурге»[269].

Официальный Петербург был чрезвычайно встревожен парижскими событиями или, вернее говоря, откликом на них в Германии и Австро-Венгрии. 8 (20) февраля 1882 года государственный секретарь Е. А. Перетц отмечал, что речь Скобелева к студентам, произнесенная против Германии, волнует петербургское общество[270]. Примерно в эти же дни граф Валуев отметил в дневнике: «Невозможное множится… После речи здесь ген. Скобелев сервировал новую поджигательную речь в Париже, выбрав слушателями сербских студентов»[271].

Александр III выразил недовольство случившимся. В «Правительственном вестнике» появилось специальное заявление, в котором русское правительство осуждало выступление Скобелева.

«По поводу слов, оказанных генерал-адъютантом Скобелевым в Париже посетившим его студентам, – говорилось в заявлении, – распространяются тревожные слухи, лишенные всякого основания. Подобные частные заявления от лица, не уполномоченного правительством, не могут, конечно, ни влиять на общий ход нашей политики, ни изменить наших добрых отношений с соседними государствами, основанных столь же на дружественных узах венценосцев, сколько и на ясном понимании народных интересов, а также и на взаимном строгом выполнении существующих трактатов»[272].

В Париж ушло распоряжение, приказывающее Скобелеву немедленно вернуться в Россию. 10 (22) февраля граф Орлов докладывал: «Я сообщил генералу Скобелеву высочайшее повеление возвратиться в Петербург. Несмотря на лихорадку, которой он болен, он выедет завтра и поедет, минуя Берлин, о чем я предупредил нашего посланника». Через два дня последовало новое донесение: «Генерал Скобелев выехал вчера вечером, ему указана дорога через Голландию и Швецию, дабы избежать проезда через Германию»[273].

Опасения русских дипломатов имели основание, поскольку общественное мнение Германии настроилось против Скобелева. Беспристрастный наблюдатель, англичанин Марвин, посетивший в эти дни Петербург и бывший проездом в Берлине, свидетельствовал: «По всему пути в разговорах только и слышалось, что имя Скобелева. В Берлине имя его повторялось в речах и беседах всех классов общества».

Иначе, естественно, относилась к Михаилу Дмитриевичу французская общественность, представители которой положительно отзывались о смелых словах «белого генерала».

Вскоре после обращения к сербским студентам Скобелев посетил Жульету Адам, восторженное отношение которой к нему после всего происшедшего удвоилось.

По словам госпожи Адам, незадолго до свидания она получила из России письмо, в котором говорилось: «Не доверяйте Скобелеву. Он желает сделать Европу казацкой и господствовать в ней». Более того, в письме утверждалось, что Скобелев подготавливает свою кандидатуру на болгарский престол.

Жульета, недолго думая, показала письмо генералу. Он прочитал его, смутился и заметно огорчился.

– Неужели подобные глупости могут вас печалить? – спросила Адам.

– Да! – серьезно и задумчиво ответил Скобелев. – Бывают подозрения, которых можно избежать одним путем – путем смерти. Бывают минуты, когда я готов на самоубийство.

– Какие ужасные слова!

– Мне отвратительны эти подозрения! – сказал генерал[274].

Разговор, любопытный, но весьма сомнительный: не чувствуется откровения. Здесь Скобелев, видимо предвидя опасность избранного пути, впервые заговорил о смерти к этой мысли, как мы увидим дальше, он будет возвращаться неоднократно.

Генерал несколько раз уверял: происшедшее не входило в его планы, он стал жертвой газетной сенсации: – якобы, когда утром он прочитал свою речь в газете, немедленно пошел в редакцию «Нувель ревю», но там его встретили словами: «Простите, но умоляем вас: не отказывайтесь от ваших слов» (Такая речь, слова о Германии сейчас крайне важны для Франции, и никто из французов не решился бы сейчас сказать их по адресу своего врага).

Примерно так же смотрел на это и Гамбетта, признавшийся Скобелеву во время их встречи 20 февраля: речь «уже оказала им, французам, великую пользу, воспламенив сердца патриотическим жаром и возбудив надежды на союз с Россией». При этом он отметил, что в своей газете был вынужден ради политической осторожности «осуждать бестактность генерала».

Разговор касался большого круга политических проблем, интересовавших обе стороны. М. Д. Скобелев с обычной для него пунктуальностью записал вкратце эту беседу: «Моя речь сербским студентам, со слов Г., возбудила большое патриотическое воодушевление. Необходимо как нам, так и французам работать над разрушением в воображении людей страха германской легенды… Гамбетта говорил о том, что государь окружен людьми неспособными, за исключением Игнатьева, который для него загадка. Игнатевист ли он или патриот? Говорил о необходимости к коронации стать на почву Земского собора…»[275].

По словам И. С. Аксакова, Скобелев перед отъездом из Парижа еще раз виделся с Гамбеттой, обедал у него вместе с генералом Галиффе. Речь вновь шла о сближении России и Франции. По возвращении в Россию Скобелев сделал для Аксакова запись своих парижских впечатлений на шести страницах, но напечатаны они были только в отрывках[276].

Вероятно, Гамбетта готов был использовать Скобелева в своей политической игре, стремясь втянуть Россию в войну с Германией, а затем потребовать от последней территориальных уступок для Франции. (Напомним, что в 1871 году Франция проиграла войну Германии и от нее были отторгнуты некоторые области. – А.Ш.)

Об этом свидетельствует хотя бы скобелевская версия всей этой истории. Мы уже говорили, что Скобелев неоднократно пытался отрицать преднамеренность своего выступления перед студентами, внушить это даже своим единомышленникам и друзьям. Так, И. С. Аксакову он писал: «Ее я, собственно, никогда не произносил. Да и вообще никакой речи не говорил. Пришла ко мне сербская молодежь на квартиру, говорили по душе и, конечно, не для печати. Фар напечатал то, что ему показалось интересным для пробуждения французского общества и со слов студентов, меня не спросясь.

Я бы мог формально отказаться от мне приписываемой речи, но переубедили меня и Гамбетта, и мадам Адам. Первый особенно настаивал на ее полезном впечатлении в молодежи, армии и флоте: так как в конце концов все сказанное в газете «Франция» сущая правда и, по-моему могло повести не к войне, а к миру, доказав, что мы – сила, – то я и решился не обращать внимания на последствия лично для меня и молчанием дать развиться полезному, т. е. пробуждению как у нас, так и во Франции законного и естественного недоверия к немцу»[277].

Впрочем, спустя некоторое время, вспоминая парижскую речь, М. Д. Скобелев говорил уже совершенно противоположное: «Я сказал ее по своему убеждению и не каюсь… Слишком мы уж малодушничаем. И поверьте, что если бы мы заговорили таким языком, то Европа, несомненно, с большим вниманием отнеслась бы к нам»[278].

Завершая рассказ о