Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов

тоже не имеют корней в широких массах. В России есть только одна организованная сила – это армия, и в ее руках судьбы России. Но армия может подняться лишь как масса, и на это может ее подвинуть лишь такая личность, которая известна всякому солдату, которая окружена славой сверх героя. Но одной популярной личности мало, нужен лозунг, понятный не только армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть провозглашение войны немцам за освобождение и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярною в обществе. Но как ни слабы революционные элементы, и их, однако, игнорировать не следует, – по меньшей мере, как отрицательная сила они могут создать известные затруднения, а это нежелательно. В известных случаях Скобелев мог говорить о борьбе с «нигилизмом», но на самом деле вряд ли он об этом думал. Движущая и важнейшая цель у него была другая, и она всегда поглощала его»[288]. (Вероятно, имеются в виду масонские замыслы преобразования России, в которых «нигилизму» отводилась определенная роль. – А.Ш.)

Такова скорее всего истинная причина этих странных на первый взгляд событий. «Цель оправдывает средства!» – лозунг вполне приемлемый для «белого генерала», любившего повторять: «Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, а придет момент – пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере… Потом, коли она не упорядочилась, выбрось ее за борт! И пускай себе захлебывается в собственной мерзости… Лишь бы дело сделала!»[289].

Ожесточенный шум на всю Европу и грозный окрик разгневанного самодержца, судя по всему, не испугали М. Д. Скобелева, а может быть, это и было то, чего он усиленно добивался. Правда, в Петербург он ехал готовый ко всему, даже к отставке. Михаил Дмитриевич считал, что последнего давно добиваются пруссаки. Особенно после того, как перед Геок-Тепинским походом он отказался наотрез допустить к войскам племянника графа Мольтке. Скобелев тогда прямо высказал, что «позорно на русской крови и деньгах учить будущего неприятельского офицера. Моя патриотическая совесть мне и теперь подсказывает, что я был прав, но в Берлине к этому не привыкли, да и не любят»[290].

Следует отметить, что в это время «немец» стал для Скобелева и его друзей своеобразным защитным цветом. Все неприятности объяснялись только одним – немецкими происками. Вся «травля», по выражению Скобелева, после возвращения в Россию, выражавшаяся, например, в запрещении «офицерам конногвардейского полка принять от него обед в ответ на два обеда, которыми был удостоен»; запрет «послать свой портрет для помещения в дежурной комнате Австрийского полка, как того просили офицеры», рассматривались им как якобы «иллюстрация силы немецкой партии».

Подводя итоги парижскому инциденту, надо признать, что Скобелев выступил в нем скорее пассивным лицом, чем активным политиком. Во всяком случае его неопытность в роли политического деятеля дала французской прессе возможность использовать имя знаменитого генерала в данный момент больше в интересах Франции, чем России.

6

Скобелев выехал из Парижа незамедлительно. По-видимому, путь его лежал не через враждебный Берлин, но и не через Швецию, как советовал князь Орлов, а через Вену и Варшаву. С каким тяжелым чувством возвращался Скобелев в Россию! Это его возвращение напоминало вызов Михаила Дмитриевича из Ферганы в 1877 году, о чем он сам упомянул в письме к И. С. Аксакову. Сохранился черновик письма, написанного в марте в Варшаве с «верною возможностью», т. е. с уверенностью в доставке, вероятно, с какой-либо оказией, так как их переписка, со слов Аксакова, была предметом особого внимания со стороны почтового ведомства. Скобелев писал: «Меня вызвали по Высочайшему повелению в Петербург, о чем, конечно, поспешили опубликовать по всей Европе, предварительно сообщив, как ныне оказывается, маститому и единственному надежному защитнику нашего родного русского царского дома – кн. Бисмарку… впрочем, с участием прибалтийских баронов и вообще культуртрегеров» (людей, прикрывающих свои корыстные, захватнические цели маской распространения культуры, просвещения. – А.Ш.)

Далее, в который раз, Скобелев вспоминал незабытую обиду. «Я Петербург знаю – в 1877 г., по окончании ферганской войны, потратив на нее не более 500 000, захватив более ста орудий, с отрядом, никогда не превышавшим 3 тыс. человек, я был принят хуже последнего негодяя; теперь ожидаю гораздо худшего, ибо ныне «немец изволит быть недоволен».

Как видно, мрачные мысли и готовность «надеть фрак» владели генералом на пути в Россию. Однако, переехав границу, настроение его несколько улучшилось: способствовали горячие овации и заверения многочисленных друзей (не без некоторого кликушества со стороны его усердных почитателей), не говоря уже о военной среде, близкой «белому генералу» по своим воинственным настроениям. Надо сказать, высшее руководство России по возвращении Скобелева оказалось в затруднительном положении. О предполагаемой отставке, как этого желали, возможно, император и некоторые из министров, даже не помышляли: опасались бросить вызов русской общественности и русской армии. И к тому же военный и административный авторитет Скобелева был так высок, что его отставка, несомненно, в гораздо большей степени подорвала бы устои армии, чем политические выходки «белого генерала». А доброжелатели Михаила Дмитриевича, которых в высших кругах насчитывалось достаточно, способствовали смягчению предстоящего приема Александром III. Катков, например, старался в передовых статьях «Московских ведомостей» сгладить неблагоприятное впечатление от парижского выступления Скобелева, пользуясь поправками в его интервью английским и немецким корреспондентам.

Военный министр генерал-лейтенант П. С. Ванновский встретил М. Д. Скобелева выговором, но последний, как старший по званию, воспринял его полушутя, ответив, что сожалеет о случившемся.

Генерал Ванновский в разговоре о Перетцом высказал мысль, что государь «любит Скобелева и сочувствует истинно национальному его направлению». Но военный министр считал Михаила Дмитриевича человеком несколько опасным. «Нельзя ему доверить корпуса на западной границе: сейчас возникнут столкновения с Германией и Австрией, может быть, он даже сам постарается их вызвать. С последним утверждением вряд ли можно согласиться: трудно предположить, чтобы корпусной командир в каком-нибудь Минске мог вызвать столкновение с Германией. «Скобелева, – замечал далее Ванновский, – надо поставить самостоятельно. Главнокомандующий он был бы отличный, если же подчинить его кому-нибудь, то нельзя поздравить то лицо, которому он будет подчинен: жалобам и интригам не будет конца»[291].

Таким образом, можно было ожидать, что Скобелев получит назначение вроде туркестанского генерал-губернатора. Сама по себе мысль назначить Скобелева начальником края, который он очень хорошо знал, имела свою логику и никого бы не удивила. Очень возможно, что на этом посту он чувствовал бы себя более самостоятельно, чем в роли корпусного командира и в это трудное для себя время. Но сейчас, в период своей политической популярности, когда в Западной Европе загорелась его звезда, назначение в далекий Туркестан, хотя бы