Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

и инцидент“ (о японском искусстве) и другие» и «с одобрением говорит: „Она может писать“». Мередит также воображает, как Томас Карлайл «слушает, не проявляя усталости, как его жена читает то же самое, слушает эти эссе до конца и дает свой комментарий: „Эта женщина думает!“» В этих полетах фантазии Мередит заставляет двух великих литераторов викторианской эпохи одобрить прозу Мейнелл – суждение, которое позволяет писательнице стать с ними в один ряд, а Мередиту пророчествовать, что «когда-нибудь она станет одной из великих английских писательниц»[93].

Поразительно, что в рецензиях на «Детей», цитируемых в изданиях Bodley Head, мнение Мередита существенно меняется. Выбирая предложения, которые кажутся ему подходящими для сборника эссе о детстве, Лейн заставляет Мередита одобрять материнские качества Мейнелл.

Ее манера рисует мне образ человека, привыкшего ходить по святым местам и сохранять в нашем запутанном мире свежесть разумного взгляда… Ее знания и материнская любовь к детям проявляются в ее способности погружаться в детское состояние и воспроизводить зарождающиеся в нем идеи…. Только глубокая любовь могла дать интимное знание, необходимое, чтобы их изложить[94].

Исходный комментарий о манере Мейнелл кратко и емко передает основную идею похвалы Мередита относительно стиля ее прозы, «достигающий простоты с помощью полученного мастерства». «Она, верно, прилежно читает жития святых», – добавляет Мередит, поскольку «привлекательность» ее письма «в ее сдержанности»[95]. В новой редакции рецензии это утверждение относится уже не к стилю письма Мейнелл, а к ее «женственности», и то, что следует дальше – изменение слов Мередита, – призвано подчеркнуть «материнскую любовь» писательницы. В оригинале Мередит подчеркивает «впечатляющую сдержанность», с которой Мейнелл пишет о детях, и хвалит ее несентиментальный подход.

Здесь нет ни слова ласковости; ее знания и материнская любовь к детям проявляются в ее способности погружаться в детское состояние и воспроизводить их зарождающиеся идеи, чувства – обычный предмет для сентиментальных излияний, от которых тут ничего нет[96].

Его отзыв должен был вывести Мейнелл из общего контекста женской викторианской литературы и отметить ее «сопротивление» сентиментальности, признавая при этом ее «глубокую любовь». Но редактура все меняет.

Переписка между Мейнелл и Лейном не раскрывает загадки, кто из них делал выдержки, но, учитывая ее активное участие в книгопроизводстве Bodley Head и ее готовность оспаривать решения, которые ей не нравились[a], мы можем только сделать вывод, что выдержки из рецензии были сделаны с согласия Мейнелл. Однако сам по себе этот поступок не мог изменить ее публичный образ от авангардной эссеистки, вращающейся в литературных кругах Хенли и компании эстетов Лейна, до викторианского «ангела в доме». На метаморфозу повлияли и опубликованные Ковентри Патмором и Фрэнсисом Томпсоном стихи в ее честь, которые, глядя на женщину, упускали из виду писательницу. В «Молчании Алисии», одном из многих стихотворений, обращенных к Элис Мейнелл, Патмор реконструировал историю жизни Мейнелл, превратив молодую поэтессу в женщину, воплощающую свое искусство.

Девушка, ты пела, мечтая о славе,

О том, какой прекрасной может быть жизнь.

Но песня смолкла, когда ты сама

Стала воплощением своих желаний.

Теперь каждый день твой, тихий и нежный,

стал пищей для стихов.

И каждое доброе слово, каждый жест

Превратились в прекрасные эпиграммы [97].

Как если бы это превращение из творца в объект мужского творчества было недостаточно сомнительным, Патмор продолжил в более чувственных стихах «Алисии» восхвалять изящные ноги («единственное подлинное благо земли // И сладчайшая случайность с Небес») и фигуру Мейнелл («Острый мед, смягченный молоком, // Прямая, как стебель лаванды, // Мягкая, как шелковый шнурок»)[a]. Более завуалированно, но с равным ущербом для статуса писательницы Томпсон отдал дань уважения материнской, физической и небесной красоте Мейнелл в стихотворении «Ее портрет»:

Как мог я оценить, как прекрасна ее скорбь,

Если не мог видеть ее лица из‑за ее души,

Как птицы, которые не видят окна из‑за неба?

И, как они ударяются об его существование,

Так и я не узнаю ее тела, пока не увижу,

Как мой полет ударился о небеса ее разума [98].

Хотя стихотворение Томпсона не называет свой объект созерцания и подчеркивает трансцендентность эмоций, переходя от земного тела к небесному разуму, он тем не менее изображает Мейнелл в ангельском облике. Это миф о Мейнелл, который начал формироваться в середине – конце 1890‑х – с несколькими стихами из цикла Томпсона, опубликованного в Merry England – периодическом издании, которое редактировал Уилфрид Мейнелл. Как утверждала Талия Шаффер, и сама Мейнелл способствовала распространению ангельского образа, даже при том, что отождествляла себя с радикальными журналистами и эстетами fin-de-siècle и писала протофеминистские очерки в Pall Mall Gazette[b].

Поэзия Мейнелл конца девяностых вносит свой вклад в эту трансформацию мифа. Собирая небольшую книжку под названием «Другие стихи» (напечатанный в частном порядке в 1896‑м и опубликованный Bodley Head в 1901 году как «Поздние стихи»), Мейнелл открыла его стихотворением «Пастушка», которое стало визитной карточкой сборника.

Она идет – госпожа моей радости,

Пастушка овец.

Ее стада – это мысли. Она хранит их чистыми,

Оберегает от пропастей.

Кормит их на душистых вершинах,

Укладывает спать [99].

Этот новый образ поэтессы-пастушки, собирающей мысли в поэтическую отару, озадачил – и спровоцировал – критиков своим настойчивым акцентом на чистоте и женственности. Почему Мейнелл выбрала «Пастушку» в качестве визитной карточки своих зрелых стихов? Анджела Лейтон попросту отмахивается от стихотворения за его «жеманную болезненность» и обвиняет наставников Мейнелл – Патмора и Мередита, – которые поощряли создание произведения, достойного «бесчисленных школьных антологий»[100]. Напротив, принимая восстанавливающий подход и используя концепцию «переписывания», посредством которой поэт переписывает тексты «с четко определенным культурным значением, чтобы подорвать общепринятую интерпретацию», Шэрон Смалдерс видит в «Пастушке» «творческий ответ на проблему пола и жанра». По ее мнению, Мейнелл «пародийно использует условности лирического стиха» поэтов-мужчин (в данном случае Вордсворта и Байрона) и «приспосабливает отчетливо женскую перспективу», стремится подорвать устоявшиеся каноны и интерпретации[101]. Трейси Сили дает еще одно объяснение, контекстуализируя стих в рамках нового витка интереса к метафизике XVII века, имевшего место в 1890‑е годы. По мнению Сили, Мейнелл обратилась к поэтике «экстатического переноса через контакт с физическим миром»[102]. Тем не менее, будь то оценочное суждение, провокационное переписывание или историческая контекстуализация, факт