Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

Тогда я выпью из устья источника

И прочту книгу глазами поэта [71].

Здесь, как и в других стихах, Мейнелл заменяет поэзию природы на поэта-романтика и его книгу. Отказ повторить фантазии Вордсворта несет в себе неявную критику – об этом писал Ле Гальенн, когда отметил превосходство «Ромашки» Мейнелл над «Маргариткой» Вордсворта, которая, по его мнению, содержала «несколько бесцельную цель» (a somewhat aimless aim) и делала «несколько „попыток“, которые привели к нескольким очаровательным, но сравнительно поверхностным размышлениям»[a]. Заключительный вопрос сонета Мейнелл – «О, моя ромашка, каково это – смотреть // глазами Бога на такую простую вещь?» – намекает на то, что фантазия Вордсворта раскрывает только поверхностные, земные «прозвища» и не может проникнуть в какую-либо истинную естественную философию или трансцендентный смысл.

Сомнения по поводу романтической поэзии природы появляются и в других «Прелюдиях». В стихотворении «Поэту» (переименованном в «К любому поэту» в последующих изданиях) Мейнелл характеризует поэта, «который поет по всей земле», как того, кому молча противостоит «непорочная природа».

Пой свою печаль, пой свою радость,

Пусть в песнях твоих ветер и дерево

Несут вымыслы твоей печали,

Твоей человечности.

Ведь их правда не в тебе.

Откровения поэта природы – вымыслы или, по выражению Рёскина, жалкие заблуждения. Истина Природы, ее секреты и «молчаливый труд» становятся доступны только после смерти.

Тебя никто не испугается, смиренное существо.

Там будет лежать твое смертное бремя

Отпечатанным в сердце Природы,

Без песен в саду,

В долгих объятиях прощения.

Такой взгляд на романтическую поэзию природы – что она не может проникнуть за завесу – предлагает альтернативу двум другим позициям, представленным в 1875 году: Суинберн, агностически настаивающий на том, что природа пуста и не содержит духовного смысла (то, что Сьюзен Лорш назвала его «языком отрицания»), и спиритуалистическая вера Анны Мэри Хоувитт-Уоттс, выраженная в опубликованной в 1875‑м «Авроре», в год выхода «Прелюдий», в то, что вечная Истина приходит к тем, кто слушает «Псалмопевца природы».

Лишь они служат Истине, – поет святая птица, —

Те, кто ждет его блаженного зова,

В полночь встают, чтобы препоясать чресла,

Безрассудно, если придет печаль или боль.

О, он придет, придет, зов Божий,

К каждому цветку, что рождается на земле,

К каждому червяку, что ползет в земле,

К каждому существу, рожденному смертным [72].

Мейнелл не допускает ни пустоты природы, ни «пустого восхищения» Суинберна, ни «дикой музыки, эхом звучащей из холмов и долин» Хоувитт-Уоттс. Но и «К поэту» не предоставляет широких возможностей для будущей поэзии о природе. Сонет заканчивается словами: «Тишина – самое полное // Из твоих стихотворений, последнее и самое нежное».

Тишина была ответом Мейнелл на отсутствие вдохновения, на уход Музы: «полное признание» «отсутствия Музы», как она пишет в «Ритме жизни», «выражается только одним способом – тишиной»[73]. Тем не менее, если может показаться, что Муза «ритмически» отсутствовала двадцать лет после написания «Прелюдий», она, безусловно, присутствовала в прозаических работах Мейнелл. Каждый том ее эссе, от «Ритма жизни» (1893) и «Цветов жизни» (1896) до «Лондонских впечатлений» (1898), «Духа места» (1898) и «Побега Цереры» (1909), собирает лучшее из колонок в Scots Observer и Pall Mall Gazette – и всегда одними из лучших оказываются ее эссе о природе. Эссе комментируют элементы природы («Облако», «Осока и камыши», «Трава», «Колодцы», «Дождь», «Тени») и все чаще – человеческий опыт в природе («Июль», «Стена моря», «Путь буксира», «Привязанные созвездия», «Сухая осень»). В этих эссе Мейнелл формирует новый способ писать для английской читательской аудитории, которая так любила романтические стихи о природе, и заново изобретает способ описания природы, который, следуя примеру Гилберта Уайта, исследовал человеческие отношения в мире природы, «пристально глядя». Написав о стиле Мейнелл в «Ритме жизни» и «Цветах жизни», Мередит, возможно, упустил ссылку на Уайта и «Естественную историю Селборна», но он признал еще один важный источник новаторского искусства Мейнелл: журналистика, «безусловно импрессионистская», которая «добавила беглости и ускорила наблюдательность самых проницательных глаз среди нас»: «…писатель, проливающий свет на… повседневные вещи, совершает акт благодеяния», – добавил он[a].

В позднем сборнике «Сердца разногласий» (1917) Мейнелл вернется к проблеме современной поэзии о природе. Она сформулировала вызов всем английским поэтам: как «поощряя развитие Письма и любя Природу» они могли писать о мире природы, не фальсифицируя ее и не становясь «глупыми». Оценивая достижения Теннисона, она отдает должное викторианскому поэту-лауреату за то, что он дал читателям «новое понимание природы» и показал «постоянно преображающийся пейзаж в преображающихся словах», критикует его предшественника Вордсворта за повторяющиеся фальсификации[74]. Строки из стихотворения «Родник „Прыжок оленя“» Мейнелл использует как пример:

Зверь пал на глазах у Природы,

Его смерть была оплакана божественным сожалением.

This Beast not unobserved by Nature fell;

His death was mourned by sympathy divine.

По мнению Мейнелл, Вордсворт обманывает читателя, прося поверить в выражение божественного сочувствия «фатально порицаемого истинами природы», поэт «показывает нам остатки осиновой рощи, увядающую лощину, унылое место, заброшенное потому, что невинный олень, преследуемый охотником, разбил там свое сердце, прыгнув со скалы». Однако мы знаем и видим это каждый день, что «мир расцветает над агонией птицы и зверя», и такой взгляд «делает мир для нас менее переносимым – благодаря вымыслу».

Фальсификация законов природы в этом сонете – более серьезное преступление, чем полет фантазии в «К маргаритке», она раскрывает недобросовестность Вордсворта.

Возникает соблазн спросить, верит ли сам Вордсворт в сочувствие, в которое он просит нас – на таких основаниях! – верить? Считал ли он, что его вера достойна не более чем вымышленного знамения и ложного доказательства?

Задача, которую ставит перед собой Мейнелл, двояка: как избежать фальсификации природного сверхъестественного и как продолжить расширение, вслед за Теннисоном, «наших национальных представлений о поэзии в природе»[75].

В своей зрелой поэзии, как и в своих прозаических эссе, Мейнелл стремилась к точному восприятию природы и достигла этого в нескольких стихотворениях, написанных о природе в городской среде Лондона: «Синий ноябрь», «Мертвый урожай (в Кенсингтонских садах)», «Дождливое лето» и «Дрозд перед рассветом». Ее самый завлекательный ответ на поставленный ею самой вызов появляется в «Последних стихотворениях» (1923) в паре стихов, озаглавленных «Возвращение к Природе: истории современной