Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

и упорно размышляла о бремени прошлого для современного ей поэта. В «Будущих певцах», выпущенных из тома, но опубликованных в Irish Monthly в 1876 году, она начинает, казалось бы, с беспечного отношения к традиции и оптимистичного видения будущих поэтов.

Новых восторгов нашему призыву

Певцы прошлого не могут дать.

Я взгляд свой обращаю к полю, к холму,

И вижу в них твою пока немую лиру,

Поэтов нерожденных, нераскрытых.

Теперь поэтесса уверенно отвергает прошлое и изображает собственную роль в формировании будущего, поскольку Мейнелл представляет себя как устремленную в грядущее в образе «девушки, нашедшей и поднявшей лиру // Орфея из фракийского потока». Тем не менее «Будущие певцы» были исключены из «Прелюдий», возможно, за излишнюю оптимистичность и уверенность в поэтическом призвании. Не вошла в «Прелюдии» и «Песнь об истоках», также написанная в 1870‑х. В этой «Песне» Мейнелл в более зловещем тоне пишет о поэзии как об одержимости: «Голоса, которых я не слышала, захватили // Мои собственные новые песни», – признавая при этом, что прошлое способно обогатить современную поэзию и обеспечить бессмертие через поэтическую традицию.

…мой разум благословили

далекие, неясные останки.

И, смешавшись с чужими воспоминаниями,

Сладкие потоки текут в мою душу.

Как следует из последних строк, осознание прошлого несет бремя, которое мы привыкли называть «тревогой влияния»[64]. Смешение «поэтов прошлого земли» с «новыми песнями» подавляет или тяготит молодого поэта: «Тяжело на сердечке // лежит бессмертие». Достижения, «бессмертие» поэтов былого умаляет говорящую. Является ли ее сердце «сердечком», потому что оно молодое или потому что оно женское (и подразумевается ли, что оно более хрупкое)? Обусловлена ли сложность гендерной составляющей или традицией в целом, или и тем, и другим?

Мейнелл найдет альтернативу написанию романтических стихов о природе в объединенных в сборник «Ритм жизни» эссе, которые она писала для Scots Observer, и разовьет этот новый способ написания природы в материалах для Pall Mall Gazette в 1890‑х. Намек на это мы найдем уже в ее эссе о Лоуэлле, где она хвалит его работы: «…когда он склонен играть роль Уайта из Селборна с улыбкой», то есть когда Лоуэлл принимает режим наблюдателя, «такой очаровательно локальный», она имеет в виду одного из первых английских исследователей природы писателя Гилберта Уайта[65]. «Естественная история Селборна» Уайта (1789), названная в честь прихода, в котором жил и служил священник-натуралист, была известна пристальным наблюдением за растениями и животными, сезонными циклами и миграцией птиц, местом человека в экономике природы. Ряд эссе Мейнелл («Солнце», «Облако», «Трава», «Осока и камыши» и «Ветры мира» в «Цвета жизни») из ее колонок Pall Mall Gazette следуют примеру Уайта, но вырабатывают собственный режим «пристального взгляда». В «Солнце», например, Мейнелл стоит на саффолкской равнине «с ее огромным небом», и любуется восходом солнца – недоумевая, зачем бы любителю природы лезть в гору, чтобы увидеть «солнце, уже прошедшее росу своего рождения и проделавшее некоторый путь к пику полудня». Напротив, она, стоя «на равнине», находит «рассвет ранним и свежим, небосвод широк, путь долог»[66]. Ее наблюдения – в более широком смысле о «взглядах» на природу в ранней викторианской живописи и менее явно в романтических стихах о природе – точны, резки, основаны на личном опыте и конкретном месте, она не желает обманываться художественными традициями и настаивает на том, что «все существующие произведения природы и искусства» раскрывают «организм, который является единством и жизнью». Используя искусство слова, чтобы запечатлеть это единство, она завершает эссе «альтернативным великолепием», которое исходит из двух «видов», единственно доступных человеку на равнине: «смотреть на солнце или против солнца»[67].

Фраза Мейнелл про «пик полудня» перекликается, конечно, со «светом» Вордсворта из «Отголосков бессмертия», но с ноткой критики. Если Вордсворт оплакивает потерю восхищенного взгляда ребенка на природу, фраза Мейнелл свидетельствует о постоянном удовольствии взрослого. Выбранная ею позиция – самая плоская из английских территорий – контрастирует с вордсвортовским восхождением на гору Сноудон, чтобы достичь великого момента озарения в «Прелюдии». Ее опыт – это опыт «сияния» и «свечения», его – «озарившийся дерн» и «…луна // Сияла в одинокой вышине»[68], она празднует солнце, а он – луну. В «Ветрах мира», еще одном эссе для PMG, Мейнелл намекает на поэтическое восприятие, объясняющее разницу: «Каждый ветер есть поэт или должен им быть». По ее мнению, ветер – это поэт, а не источник вдохновения для поэта или натурфилософа. Природу называют, описывают, ощущают и ценят не ради мгновения вдохновения или прозрения, а ради ее истинного удовольствия и силы. Как заметит Патмор, Мейнелл научилась «красиво, с пользой и оригинально писать об истинах, которые приходят к каждому и которые каждый может проверить здравым смыслом; избегать соблазнительных вещей, которые находятся за пределами фокуса человеческого глаза, и эффективно направлять внимание на те, которые находятся в нем». Это достижение было более трудным, чем «гораздо более легкий путь» «трансцендентализма» Эмерсона или (хотя Патмор и не сказал этого) природной сверхъестественности Вордсворта[69].

Работая над этими новаторскими эссе о природе, Мейнелл говорит о беспокойстве, которое она зафиксировала уже в «Прелюдиях»: предположение о том, что природа уступает более высокий смысл, естественную философию поэту-романтику. В стихотворении «К маргаритке» Мейнелл исследует это предположение. Сонет воспроизводит «К маргаритке» и «К тому же цветку» Вордсворта, но, говоря словами Энтони Харрисона, «переписывает» «культурно резонансный текст», чтобы пересмотреть его значение[70]. Вордсворт в стихах получает от маргаритки «то постоянную любовь, то краткий восторг, то мимолетное воспоминание, то перезвон причуды – к добру или к худу – или случайную выдумку» – то есть то радует его воображение, что он сам вкладывает в этот цветок.

В «К тому же цветку» он снова использует маргаритку для поэтических упражнений.

На лужайке в солнечных бликах

Сижу себе и играю образами,

И множество праздных, нежных имен

Дарю тебе как хвалу или хулу.

Затем следует каталог причудливых возможностей: «Чопорная монахиня со смиренным видом; // Веселая фрейлина двора Любви, …Королева в рубиновом уборе; // Нищенка в жалкой сорочке; // И все эти имена, кажется, // тебе идут». Мейнелл в своем стихотворении отказывается проявлять поэтическое воображение подобного рода. Нам остается довольствоваться признанием того, что ромашка, «легкая, как есть», скрывает «тайны». В заключительных строках лирическое «я» «остается», наблюдая, как цветок «растет, раскрывается и расцветает».