Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

их скрытую несправедливость. Но это опосредование через формы права представляет собой нечто совершенно отличное от применения неопосредованной силы. Формы и риторика права приобретают отчетливую индивидуальность, которая иногда может сдерживать власть и обеспечивать некоторую защиту безвластным. Лишь настолько, насколько его считают таковым, право может быть полезным в другом своем аспекте — в качестве идеологии. Более того, право в обоих его ипостасях — как формальные правила и процедуры и как идеология — не может плодотворно изучаться в метафорических терминах надстройки отдельной от базиса. Хотя это составляет значительную и самоочевидную часть истины, нормы и категории права пронизывают все уровни общества, влияют как на вертикальные, так и на горизонтальные дефиниции прав и статуса людей и способствуют их самоопределению и осознанию того, кем они являются. Таким образом, закон не только навязывался людям сверху — он также являлся той средой, внутри которой разрешались другие социальные конфликты. Сами производственные отношения отчасти имеют смысл только с точки зрения их определений в праве: крепостной и свободный работник; крестьянин с общинными правами и поселенец, их не имеющий; несвободный пролетарий и пикетчик, сознающий свои права; безземельный работник, который тем не менее может подать в суд на своего работодателя за нападение. И если реальное действие закона в обществах, разделенных на классы, снова и снова расходится с его собственной риторикой равенства, все же понятие верховенства закона само по себе является безусловным благом.

Это культурное достижение — стремление к универсальному значению — берет начало в римской юриспруденции. Некодифицированное английское общее право предлагало иную систему фиксации закона: в некоторых отношениях более гибкую и податливую — и, следовательно, легче уступающую «здравому смыслу» правящего класса, — а в других отношениях более способную дать выход социальному конфликту, особенно там, где могло проявить себя чувство «естественной справедливости» присяжных. Так как эта традиция достигла зрелости в Англии XVIII века, ее декларируемые установки и заявленные требования должны привлекать интерес историка. А поскольку некоторую часть наследия культуры рассматриваемого периода все еще можно найти, в сильно изменившихся контекстах, в Соединенных Штатах, в Индии и в некоторых африканских странах, важно заново исследовать притязания его империалистического прародителя.

Все вышеизложенное доказывает необходимость общей переоценки права XVIII века, небольшая часть которой была предпринята в данном исследовании. В этой работе рассматривался плохой закон, составленный плохими законодателями и расширенный толкованиями плохих судей. С точки зрения естественной справедливости ничто в истории Черного акта не может находить оправдания. Но все же настоящее исследование не доказывает, что весь закон как таковой плох. Даже этот конкретный закон обязывал правителей действовать только так, как позволяли его положения; у них были трудности с его формулировками, они не всегда могли преодолеть чувство естественной справедливости присяжных, но мы можем представить себе, как обошелся бы Уолпол с якобитами или с нарушителями спокойствия в Ричмонд Парке, если бы он не подчинялся вообще никаким нормам права.

Если мы исходим из того, что право — это не более чем вводящий в заблуждение и помпезный способ выражения и осуществления классовой власти, тогда нам не нужно тратить усилия на изучение его истории и разновидностей. Один правовой акт будет почти неотличим от другого, и все они, с точки зрения тех, кем правят, будут Черными. Но мы вообще взялись за эту историю именно потому, что право имеет значение. И это также служит ответом тем мыслителям вселенского масштаба, которых отвращает все, кроме longue durée — долговременной перспективы, и которых не волнуют телеги с жертвами казней в Тайберне, если их поставить рядом с показателями детской смертности. Жертвы оспы являются лишь свидетельством их, жертв, бедности и зачаточного состояния медицинской науки; жертвы виселицы — пример действия сознательно и тщательно разработанного кодекса, который оправдывался ценностью, имеющей универсальное значение для человечества. И коль скоро мы считаем эту ценность благом для людей, причем таким, полезность которого мир еще не изжил по мере своего развития, то функционирование подобного кодекса заслуживает нашего самого пристального внимания. Лишь проследив за тонкостями его применения, мы сможем показать, чего он стоил, как им манипулировали, как ценности, им провозглашенные, фальсифицировались на практике. Когда мы видим, как Уолпол преследует Джона Хантриджа, судья Пейдж раздает смертные приговоры, лорд Хардвик вырывает из контекста статьи своего закона, а лорд Мэнсфилд плетет интриги, мы испытываем презрение к людям, чья практика противоречила громкой риторике того времени. Но мы испытываем презрение не потому, что презрительно относимся к понятию справедливого и беспристрастного закона, а потому, что это понятие предавали те, кто его исповедовал. Современному наблюдателю, который смотрит на это через призму наших собственных гулагов и шталагов (для их архитекторов само понятие верховенства закона было преступной ересью), может показаться, что я слишком волнуюсь из‑за пустяков. Простые англичане XVIII века были все же обеспечены каким-то правосудием, так что должны были считать себя счастливчиками. Чего еще они могли ожидать?

И тем не менее у некоторых из них хватало наглости и недоставало чувства исторической перспективы, чтобы рассчитывать на справедливость. На виселице люди норовили высказать жалобы в своих «предсмертных словах», если чувствовали, что в какой-то детали не были соблюдены надлежащие формы закона. (Мы помним, как Вулкан Гейтс жаловался, что, будучи неграмотным, не смог прочитать уведомление о своем вызове в суд, и смирился с отведенной ему ролью в Тайберне, лишь увидев просунутую в его камеру цепь шерифа.) Ибо проблема закона и справедливости как идеальных устремлений заключается в том, что они должны претендовать на абсолютную правомочность, иначе они вообще не существуют. Если я считаю Черный акт жестоким, то не только с точки зрения естественной справедливости и не только с точки зрения тех, кого этот акт угнетал, но и в соответствии с неким идеальным представлением о нормах, которым должно соответствовать право как регулятор конфликтов интересов между людьми. Ведь право как логика справедливости всегда должно стремиться преодолеть неравенство классовой власти, которая ставит его себе на службу. И право как идеология, претендующая на примирение интересов людей всех сословий, всегда должно вступать в конфликт с классовой идеологической приверженностью.

Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксом. Работа законоведов XVI и XVII веков, подкрепленная практическими усилиями таких людей, как Хэмпден и Лилберн, была передана в наследство XVIII веку, где породила в умах некоторых людей представление об идеальном стремлении к универсальным ценностям права. Вспоминаются Свифт или Голдсмит или, с бо́льшим числом оговорок, сэр Уильям Блэкстоун или сэр Майкл Фостер. Если сегодня у нас есть идеальные представления о том, каким могло бы быть право, мы в какой-то мере заимствуем их из культуры того периода. Отчасти именно с