Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

Проведя расследование, я обнаружил, что заключенных, пока они сидели в тюрьме, посещало и подбадривало множество людей, и даже некоторые из тех, кто входил в жюри присяжных, как мне достоверно сообщили, так что… судебное преследование здесь было бы безрезультатным; и в связи с этим… я перевел вчера всех заключенных на основании habeas corpus в Вустер для судебного разбирательства на следующих ассизах…

Что касалось одного из обвиняемых, Джеймса Бейлиса, то Пакстон испытывал затруднения:

Приказом Совета мне особо предписано привлечь к ответственности его и другое лицо [то есть Рейнолдса], взятое вместе с ним, согласно Черному акту, но мистер Скип под присягой получил от него доносы на нескольких других лиц, причастных к уничтожению шлагбаумов, и… поэтому желает, чтобы его допустили в качестве свидетеля. Если распоряжение Совета имело целью лишь создать примеры на основании Черного акта, то в заключении находятся и другие лица, которые могут подойти для этой цели…

Но в конце концов оказалось удобнее всего, чтобы «для этой цели подошли» Бейлис и Рейнолдс. Их судили в Суде королевской скамьи в Вестминстер Холле. Обоих приговорили к смерти, но Бейлиса за его благие намерения вознаградили отсрочкой. Так как Томас Рейнолдс заупрямился и отказался выкупить свою жизнь за счет своих товарищей, то и стал подходящим «примером» применения Черного акта. Он был угольщиком, тридцати четырех лет, которого капеллан из Ньюгейтской тюрьмы описывал как человека с «хорошим характером»; «он был очень малообразован, но имел довольно хорошие природные качества и признавал, что слишком склонен пить запоем». Его подвели под действие Черного акта за то, что он был вооружен мотыгой и ходил переодетый в «широкое женское платье и женскую соломенную шляпу». Старая команда присутствовала в полном составе: Пакстон расследовал дело, Хардвик наставлял присяжных («если, основываясь на доказательствах, вы сочтете, что подсудимые действительно появлялись на большой дороге… переодетыми, вы должны признать их виновными»), а сэр Фрэнсис Пейдж, как старший судья после главного судьи, удостоился привилегии объявить смертный приговор.

Рейнолдс сказал ньюгейтскому тюремному священнику, что «не думал, что его преступление было настолько ужасным, чтобы привести его к такому несчастливому концу». На виселице он жаловался, что «ни разу в жизни не совершил ни кражи, ни убийства и никакого другого преступления». Казнь его была жуткой. В Тайберне, после того как он провисел на виселице обычное время,

палач его срезал… но когда закрывался гроб, он откинул крышку, и тогда палач хотел его снова связать, однако толпа помешала этому и отнесла его в дом, где его вырвало тремя пинтами крови, но после того как ему дали стакан вина, он умер.

Это был странный конец для жизни угольщика — среди чужих, вдали от родного Херефордшира[816]. Профессор Пламб высказывает мнение, что историки уделяют слишком много внимания революциям и слишком мало — временам созидания политической стабильности, и рассматривает десятилетия укрепления власти Уолпола как именно такой исторический период, отдавая дань уважения «великому человеку» за его реализм и умение видеть возможное[817]. Несомненно, такой аргумент можно привести в пользу Уолпола и крайних проганноверских вигов. Хотя главным интересом для них была личная выгода, сам размер огромных частных состояний, находящихся под угрозой, делал их ярыми противниками якобитской контрреволюции как вспыхнувшей не ко времени тоски по прошлому. Исходя из материалов, рассмотренных в данном исследовании, мы не рискуем утверждать, существовали ли другие возможности исторического развития. Это сложный и, наверное, надуманный вопрос. Но мы должны, по крайней мере, называть очевидные факты своими именами. Проганноверские виги 1720–1730‑х годов были суровой породой людей. И они напоминают нам, что стабильность, в не меньшей степени, чем революция, может проводить свой собственный террор.

IV. Верховенство закона

Возможно, было бы разумно поставить здесь точку. Но поскольку знакомство с настоящим исследованием может подтолкнуть читателей к некоторым общим размышлениям о праве и о британских традициях, то, пожалуй, и мы можем позволить себе такую вольность.

С определенной умеренной позиции, традиционной для национальной историографии, обращение к такой теме, как Черный акт и его эволюция, представляет очевидный интерес. Но эта позиция золотой середины сейчас размывается по крайней мере с двух сторон. С одной стороны, тот ракурс, с которого британские специалисты в области политической и социальной истории привыкли рассматривать свою собственную историю, вполне обоснованно подвергается сомнению. По мере того как исчезают последние имперские иллюзии XX века, увлечение историей и культурой маленького острова у берегов Европы все больше рискует перерасти в нарциссизм. Культура конституционализма, расцветшая здесь при благоприятных условиях, является слишком исключительным эпизодом, чтобы иметь какое-либо универсальное значение. Если мы рассматриваем это явление в категориях его собственных самодостаточных ценностей, то оказываемся в плену его же ограниченности.

Рассмотрение же в других ракурсах должно ослабить самодовольство при обращении к национальной истории. Если мы взглянем на Британию с точки зрения экспансии европейского капитализма, то борьба за права и законы внутри страны покажется незначительной по сравнению с историей работорговли за ее пределами, деятельности Ост-Индской компании, развития торгового и военного империализма. Или, если взглянуть с примечательной точки зрения нового консерватизма, история нескольких утраченных общинных привилегий и горстки похитителей оленей, вздернутых на виселицу, выглядит ничтожной на фоне данных о массовых репрессиях почти за любой день в календаре XX века. Несколько жителей лесных районов пострадали от несправедливых законов? Но что это значит по сравнению с порядками Третьего рейха? Жители деревни Уинкфилд потеряли доступ к торфу в Суинли Рейлз? Но что это по сравнению с раскулачиванием в СССР? Примечательно не то (напоминают нам), что законы были нарушены, а тот факт, что в XVIII веке где-то вообще существовала власть закона. Требовать большей справедливости, чем эта, — значит проявлять чистейшей воды сентиментальность. В любом случае нам следует пересмотреть свое представление о том, что с чем соотносится: на фоне тех немногих людей, которых увозили на телегах в Тайберн (причем во времена Тюдоров этих людей было больше), мы должны видеть целые легионы унесенных чумой или голодом.

С этой точки зрения выходит, что проявлять интерес к правам и правонарушениям нескольких человек в 1723 году — значит заниматься пустяками. И к такому же выводу можно прийти, избрав иной ракурс, который может опираться отчасти на те же аргументы. Особых успехов в этом добился изощренный, но в конечном счете крайне схематичный марксизм, который, к нашему удивлению, кажется, возник как продолжение взглядов тех из нас, кто придерживается более старой марксистской традиции. С данной