Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

не имели при себе ничего огнестрельного и просто присоединились к нападению безоружными. Как отметил Додсон, если мнение Фостера по делу Мидуинтера и Симса было юридически верным, то «из этого неизбежно следует, что трое из этих людей понесли более суровое наказание, чем предусмотрено законом». Главный судья лорд Мэнсфилд, по-прежнему не раскрывая аргументы Фостера, председательствовал также и на данном слушании и снова сослался на дело Симса как на прецедент для отклонения апелляции[804].

Вот так развивался и расширялся Черный акт, питаемый чувством естественной справедливости таких людей, как Хардвик и Мэнсфилд. Время от времени раздавались голоса, призывавшие еще больше расширить его действие. Так, в 1783 году один преподобный памфлетист утверждал, что это правило следует распространить на всех ночных браконьеров: «…что касается маскировки, то можно сказать, что ночью таковым обычно является любой…»[805]. Но в это время раздавались и противоположные голоса. Блэкстоун в своих «Комментариях» отметил смертную казнь за срытие насыпи у рыбного пруда как «возмутительную, применяемую редко или вообще никогда не применяемую» и «едва ли известную общественности как законное наказание»[806]. Людям, чьи чувства были воспитаны на «Джозефе Эндрусе» Филдинга[807] или на сочинениях Голдсмита, нелегко было смириться с Черным актом. Уильям Иден, находящийся под влиянием Монтескье и Беккариа[808], подверг критике многие положения Черного акта в своих «Принципах уголовного права» (1771). Обвинители стали менее охотно приводить закон в исполнение: в 1793 году в Лестере, в суде по делу об уничтожении деревьев, свидетели обвинения «по мотивам гуманности отказались давать показания, так как судья заявил, что это преступление карается смертной казнью по Черному акту». Тогда судья вынес распоряжение обвиняемым «поступить на службу Его Величества», так как обвинительный акт все равно будет «висеть у них над головой как гарантия их хорошего поведения в будущем»[809]. Но растущее нежелание использовать Черный акт ни в коем случае не означало, что он постепенно отмирает. В первые два десятилетия XIX века, до самой его отмены, все еще продолжали возникать соответствующие судебные дела. Так, в 1814 году казнили Уильяма Поттера, работника из Эссекса, за то, что он вырубил фруктовый сад соседнего мельника. Смертный приговор, как сказал позже судейский чиновник, передававший дело на рассмотрение, «довольно сильно поразил нас всех», и против него подали ходатайство, подписанное среди прочих тем самым судейским чиновником и обвинителем. Поттера тоже поразила такая неожиданность, а чиновник добавил (в качестве смягчающего обстоятельства), что «очень немногие из низших слоев населения знакомы с условиями Черного акта»[810]. Несомненно, многие, даже среди правящих кругов Англии, начинали осознавать, что положения этого закона — за исключением статей о преднамеренной стрельбе и поджогах — были слишком суровыми. Впрочем, были и исключения — среди судей, в палате лордов и в «Квотерли ревью»[811].

Мы можем оставить эту тему, которая занимала нас достаточно долго, хотя и не настолько, чтобы закончить ее романтическими рассуждениями о человеческой природе или о британских традициях. Остановимся, приведя два кратких примера и две зарисовки, иллюстрирующие те возможности и осложнения, которые достались праву в наследство от Черного акта. В первом случае Джона Хейвуда приговорили к смерти в Ковентри в 1801 году за то, что он вбил гвоздь в стрелку копыта прокурорской лошади, тем самым временно покалечив животное, но не причинив ему постоянного вреда. Судьи (по апелляции) нашли решение правильным: в законе присутствовало слово «рана», а действие было совершено по злому умыслу[812]. Во втором случае приняли противоположное решение. Томаса Росса осудили в 1800 году за разрушение насыпей двух рыбоводных прудов в Босворт Парке, Лестершир. Но в его деле было доказано, что Росс действовал не по злому умыслу в отношении владельца парка (сэра У. Дикси), а, судя по вытоптанной земле, помятой траве и наличию мешка, по гораздо более уважительному экономическому мотиву кражи рыбы. Поэтому он не подпал под действие Черного акта. В конце концов, кража или браконьерство могли быть приемлемы при должном уважении к дневному свету. Главным же предназначением Черного акта было, прежде всего, наказание за злые умыслы в отношении дворянства[813].

И две короткие зарисовки. На великопостной сессии ассизов в Тетфорде в 1802 году Элизабет Салмон было предъявлено обвинение по Черному акту за поджог стога сена, всяких срезанных там и сям стеблей растений и клевера. Факты были таковы. Элизабет Салмон жила в своем доме с мужчиной по имени Форсдайк. Стог стоял у нее во дворе и был сложен из сена с общинного пастбища, из того, что удалось насобирать по соседству, и из небольшой части клевера, возможно — купленного Форсдайком. Этот человек от нее ушел, но прежде, чем окончательно бросить Элизабет, заглянул еще раз. Во время своего последнего визита он «продал» пони и стог другому человеку (истцу) за четырнадцать гиней. Пони, по их словам, стоил двенадцать гиней, так что стог, надо полагать, оценивался в две гинеи. Форсдайка не вызвали в качестве свидетеля, и обвинение не представило никаких доказательств, касающихся принадлежности стога. Можно предположить, что Элизабет Салмон принимала участие в сборе сена и считала, что имеет на стог какое-то право. Когда Форсдайку заплатили деньги, она сказала, что скорее сожжет стог дотла, чем позволит его продать. Она не делала из этого никакой тайны, а немедленно позвала несколько соседей в свидетели и в присутствии десяти или двенадцати человек подбросила в стог ведерко углей из камина. Когда он не смог как следует разгореться, она разразилась воплями. Никто из соседей не пытался вмешаться. За это ее осудили и приговорили к смерти. В свое оправдание она заявила, что Форсдайк жестоко с ней обращался. Складывается впечатление, что и закон тоже обошелся с ней жестоко[814].

И наконец, более раннее дело Бейлиса и Рейнолдса, участников бунта на дорожной заставе. Мы уже отмечали, что это дело рассматривалось под председательством лорда Хардвика и послужило поводом для принятия удивительного решения. В разгар своего выступления, в 1735 году, бунтовщики в Ледбери насчитывали сотню человек, вооруженных пистолетами и шпагами, некоторые в женском платье, в шляпах с высокой тульей и с зачерненными лицами. Они называли себя «рубщиками шлагбаумов, или уравнителями» и, несомненно, пользовались поддержкой местного населения. Один батрак поклялся, что «смотрит на таких джентльменов, которые стоят за сооружение шлагбаумов вокруг Ледбери, как на людей, которые грабят на большой дороге».

Законодатели четырьмя месяцами раньше предусмотрительно обзавелись новым парламентским актом (8 George II c.20), объявившим уничтожение шлагбаумов[815] уголовно наказуемым деянием. Этот акт включал в себя положение, позволяющее служителям закона перенести судебное разбирательство из того округа, где произошло правонарушение и где присяжные могли проявить строптивость, в соседний. Наш