Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

позиции право (возможно, очевиднее, чем любое другое культурное или институциональное явление) по определению предстает частью надстройки, адаптирующейся к потребностям базиса, инфраструктуры производительных сил и производственных отношений. Будучи же частью надстройки, право, очевидно, является инструментом фактически господствующего класса: закон одновременно определяет и охраняет права этих властителей на ресурсы и рабочую силу (именно он говорит, что будет именоваться собственностью, а что преступлением) — и он же выступает посредником в классовых отношениях, с набором соответствующих правил и санкций, причем все они в конечном счете укрепляют и консолидируют существующую власть правящего класса. Следовательно, принцип верховенства закона — это всего лишь еще одна маска для классового господства. Революционер не может интересоваться законом иначе, как явлением, порожденным властью и лицемерием господствующего класса, а его целью должно быть просто ниспровержение закона. Итак: выражать удивление по поводу Черного акта или пристрастных судей значит лишь выказывать собственную наивность (разве что в подтверждение или для иллюстрации теорий, которые можно легко обосновать и без всех этих усилий).

Таким образом, старая историографическая «золотая середина» осыпается с обеих сторон. Я стою на очень узкой отмели, наблюдая, как подступает прилив. Или, точнее, я сижу в своем кабинете, в возрасте пятидесяти лет, стол и пол завалены кипами накопившихся за пять лет выписок, ксерокопий, забракованных черновиков, часы снова показывают за полночь, и в момент озарения я вижу себя ходячим анахронизмом. Зачем я потратил эти годы на выяснение того, что в основных чертах известно и без всякого исследования? И не все ли равно, кто давал пастору Пауэру его инструкции, какие формулировки привели Вулкана Гейтса на виселицу и как безвестному ричмондскому трактирщику удалось избежать смертного приговора, уже вынесенного служителями закона, премьер-министром и королем?

Я склонен считать, что это не все равно. У меня есть личная заинтересованность (после пятилетних трудов) в том, чтобы думать, что это может иметь значение. Но чтобы доказать мою мысль, придется освободиться от общепринятых допущений — сойти с той самой сужающейся отмели традиционной умеренной позиции — и перешагнуть на еще более узкий риф теории. Это позволило бы принять как должное определенную часть критики представителей структуралистского марксизма; действительно, некоторые разделы данного исследования подтвердили скрытую и явно не декларируемую классовую обусловленность функций права. Но придется отбросить дальнейший редукционизм этого учения и изменить его подход к распределению объектов между верхним уровнем (надстройкой) и нижним, но определяющим уровнем (базисом).

Во-первых, изучение XVIII века (и, вероятно, других веков) ставит под вопрос правомерность помещения права как целого в некую типологическую суперструктуру. Право, если видеть в нем институт (суды с их классовым театром и классовыми процедурами) или совокупность обслуживающих его людей (судьи, юристы, мировые судьи), может очень легко быть приравнено к институтам и наличному составу правящего класса. Но не все, что подразумевается под «правом», умещается в категории этих институтов. Право может также рассматриваться как идеология или как особые принципы и постановления, которые находятся в определенной и активной взаимосвязи (часто вступая в конфликт) с социальными нормами; и, наконец, его можно рассматривать просто в категориях его собственной логики, правил и процедур, то есть просто как закон. И невозможно представить себе сколько-нибудь сложное общество без права.

Мы должны обратить внимание на этот момент, так как некоторые теоретики сегодня неспособны рассматривать закон иначе, как на уровне «фараонов», нападающих на безобидных демонстрантов или курильщиков «травки». Я не специалист по XX веку, но в XVIII веке дела обстояли куда сложнее. Безусловно, я пытался показать в эволюции Черного акта проявление верховенства олигархии вигов, которая создавала новые законы и искажала старые правовые нормы, чтобы узаконить свою собственность и свой статус. Эта олигархия использовала право и в качестве инструмента, и в качестве идеологии, точно так, как этого ожидает от нее последователь современного структуралистского марксизма. Но это не значит, что правители нуждались в законе, чтобы угнетать подвластных, тогда как последние ни в каком законе не нуждались. Часто речь шла не о противопоставлении наличия охраняемой законом собственности и ее отсутствия, а о разных определениях прав собственности: для землевладельца — огораживание, для крестьянина — общинные права; для лесного чиновничества — «заповедные угодья» с оленями, для лесных жителей — право брать дерн. Пока это было возможно, те, кем управляли — если им удавалось найти средства и адвоката, — на самом деле боролись за свои права с помощью закона. Иногда копигольдеры, опираясь на правовые прецеденты XVI века, могли действительно выиграть дело. Когда стало невозможно продолжать борьбу в рамках закона, люди все еще ощущали юридическую несправедливость: что имущие получили свою власть незаконными способами.

Более того, если мы внимательно вглядимся в такой аграрный контекст, то различие между правом, с одной стороны, понимаемым как элемент надстройки, и практическими условиями существования производительных сил и производственных отношений, с другой стороны, становится все более и более несостоятельным. Ибо закон часто очерчивал границы реальной аграрной практики, такой, как она осуществлялась «с незапамятных времен». Как разделить между собой возделывание земли или разработку карьеров и права на конкретный участок земли или карьер? Фермер или лесовик в своих повседневных занятиях перемещался в рамках видимых и невидимых структур права: булыжник, отмечающий границу между участками; древний дуб, который каждый год накануне Вознесения посещает процессия прихожан и который обозначает пределы приходского пастбища; другие, невидимые (но действующие и иногда юридически закрепленные) напоминания о том, какие приходы имеют право резать дерн на данной пустоши, а какие нет; писаный или неписаный обычай, определяющий, сколько наделов находится на общей земле и для кого они — только для копигольдеров и фригольдеров или для всех жителей.

Следовательно, «право» было глубоко внедрено в самую основу производственных отношений, которые без него были бы неработоспособны. И, во-вторых, это право в качестве определения или принципов (институциональные правовые формы обеспечивают их воплощение лишь отчасти) было санкционировано нормами, неизменно передаваемыми в рамках всего сообщества. Существовали, само собой разумеется, и альтернативные нормы; здесь было место не единодушия, а конфликта. Но тогда мы не можем просто взять право в целом как идеологию и ассимилировать его с государственным аппаратом правящего класса. Напротив, обычаи жителей леса могли проявляться как страстно отстаиваемые ценности и побуждать их к такому образу действий, который вел к ожесточенному конфликту — с «правом».

Итак, мы снова возвращаемся к этому праву: к наделенным законным статусом процедурам правящего класса. Оно, без сомнения, не заслуживает дальнейшего теоретизирования с нашей стороны; мы можем рассматривать его попросту как инструмент классовой власти. Но все-таки мы должны взять и эту формулировку и посмотреть, выдержит ли ее