Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

III. Применение закона

Что касается правовой системы, то Черному акту предстояло оставаться ее частью целый век, и фактическая отмена этого закона в 1823 году произошла после долгого сопротивления[776]. При современном уровне знаний невозможно точно установить частоту его применения[777]. Но число дел, которые встречаются даже навскидку, и количество судебных решений на основе прецедентов, порожденных Черным актом, показывают, что он не выходил из употребления.

Можно не без основания предполагать, что в первые два десятилетия после принятия закона он регулярно (хотя и нечасто) применялся против похитителей оленей и браконьеров[778]. С тех пор к нему редко прибегали против таких правонарушителей, если только дело не было связано с каким-либо отягчающим обстоятельством, например с «умышленной стрельбой». И решением 1783 года было постановлено, что статья Черного акта, касающаяся убийства оленей, должна считаться отмененной последующим законодательством, которое вводило более мягкие наказания[779]. Но другие положения Черного акта оставались в силе. К ним относились статьи против вооружения и маскировки, угрожающих писем с требованиями дичи, денег или «других ценностей», нескольких разрядов поджигательства, умышленной стрельбы, нанесения увечий скоту, вырубки молодых деревьев и т. д.

Судя по характеру правонарушений, этот закон, скорее всего, применялся в контексте аграрных беспорядков, особенно если они сочетались с классовыми выступлениями — как, например, когда сопротивление огораживанию принимало форму стрельбы по окнам, писем с угрозами или подрезания поджилок скоту (либо злоумышленного его ранения). Среди дел, которые попали в наше поле зрения без усиленных поисков, упомянем случаи с Льюисом Ганнером, стрелявшим из пистолета in terrorem (для устрашения); с Генри Аберрантом, сломавшим запруду рыбного пруда Фокскрофта; случай 1763 года с Полом Льюисом, который выстрелил из пистолета, чтобы напугать фермера, собираясь его ограбить[780]; случай с молодым Томасом Честером из Нортгемптоншира («тихим, честным и трудолюбивым, безобидным и трезвым человеком»), срубившим несколько молодых деревьев у некоего мистера Блинко из Марстон Сент-Лоуренса[781]; и дело Натаниэля Рэнда в 1788 году в Хартфордшире — «бедного, невежественного и престарелого неотесанного крестьянина», привлеченного за поджог стога или скирды необмолоченной пшеницы[782]. В 1770 году всю многоречивую процедуру, с провозглашением Тайным советом вызова в суд по Черному акту, применили против Джеймса Райлотта, скотовода с болот Холланд Фен, который оказывал насильственное сопротивление их огораживанию[783]. Но фактически можно было двигать туда-сюда самые разнообразные обвинения до тех пор, пока не удавалось подогнать их под надлежащие юридические формы. Единственное обобщение, которое можно сделать с уверенностью, заключается в том, что Черный акт по-прежнему оставался в арсенале судебного преследования. В тех случаях, когда преступление представлялось особо тяжким, когда государство желало показать пример устрашения или когда частный обвинитель проявлял особенную мстительность, обвинительное заключение могло быть составлено таким образом, чтобы преступление подпадало под действие Черного акта.

Следующий случай вошел в литературную традицию (как эпизод романа У. Годвина «Калеб Уильямс»). Когда деспотичный сквайр Тиррел перекрыл старую тропу, которая вела к земле его арендатора Хоукинса, молодой Хоукинс вышел ночью из дома, сломал висячие замки и повалил ворота. Молодой человек «застегнул на лице воротник своего пальто… и запасся ломом, чтобы сломать висячие замки», что и позволило адвокату сквайра заявить, что он был «вооружен и замаскирован», и тем самым подвести Хоукинса под обвинение по закону 9 George I c.22[784].

Эту историю слишком легко принимают за вымысел романиста. На самом деле уже в первые два-три года после принятия Черного акта стало очевидно, что ни вооружение, ни маскировка не нуждаются в особо тщательном доказательстве. В приказе 1727 года о вызове в суд налетчиков на олений парк в Хартфордшире было достаточно указать, что «один из упомянутых людей был замаскирован цветным носовым платком, закрывавшим нижнюю часть его лица»[785]. За два года до этого в Лондоне казнили Чарльза Тауэрса, которого иногда считают первой лондонской жертвой Черного акта. Тауэрсу, мяснику с Сент-Джеймсского рынка, предъявили обвинение в том, что «он, вместе с семью другими, вооружившись пистолетами, шпагами и т. д., и с зачерненным лицом, ворвался в дом Джона Эррингтона на большой дороге, именуемой Уоппинг Уолл, с дубиной, с остриженными волосами, без шляпы или парика и без рубашки, в одном синем бушлате, который, распахнувшись, обнажал его грудь, как и его лицо, черное и перепачканное сажей и жиром, и там-то и отбил Джона Уэста».

Эррингтон был бейлифом[786], а Тауэрс — «минтером», одним из должников, укрывавшихся под сенью Нового Монетного двора (New Mint), или «Семи городов-убежищ»[787]. «Минтеры» соблюдали нерушимую взаимную верность — в сущности, поистине ритуальную солидарность — в защите друг друга от бейлифов. Они основывали свое «право святилища», то есть неприкосновенности, на предполагаемых привилегиях древних священных мест внутри города и вокруг него. Несколько таких «святилищ» были закрыты на рубеже веков, и в 1720 году сохранялось только одно убежище в Саутуарке и память о другом, в Уоппинге. После краха Компании Южных морей их население стало расти.

В случае с Монетным двором мы имеем своего рода столичную параллель лесной матрице «черного браконьерства», где должники выступали в роли жителей лесных округов, а бейлифы — в роли лесников. Но должники были лучше организованы, а бейлифы более жестоки. Последние жили в отношениях непосредственного симбиоза с лондонским криминальным сообществом; под прикрытием своих служебных обязанностей они, как считалось, занимались вооруженным грабежом и шантажом. Презрительно прозванный «негодным приставом» бейлиф имел полномочия на короткое время удерживать должников как заключенных у себя в доме, где их выжимали как губку: раз попавшего туда человека (был ли он должником в действительности или нет) запугивали и вытягивали все деньги, сколько их было у него самого или у его друзей[788]. Должники организовывались, чтобы противостоять бейлифам. Список членов их «общества» был внесен в книгу; они клялись во взаимной поддержке; из «убежища» в Саутуарке они посылали эмиссаров, именуемых «духами», искать своих противников за пределами Монетного двора. «Духи» одевались в тот костюм, который позднее получил дурную славу благодаря ку-клукс-клану: «длинные черные балахоны, закрывающие и голову, с отверстиями, чтобы глядеть наружу». Если бейлиф или его агент-информатор был достаточно неразумен, чтобы зайти в Монетный двор (или его хватали и затаскивали внутрь), то он подвергался одному из ряда ритуальных наказаний: «судьи» в капюшонах судили его, а затем приговаривали к порке, или заставляли произносить богохульства, есть отбросы, пить страшно соленую воду[789], или присуждали к «накачиванию». «Накачивание», когда голову наказуемого подставляли под уличный насос, могло быть расширено до многократного погружения в зловонную канализацию, пока наконец перепачканную жертву не заставляли поцеловать