На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Ивлев вернулся потрясенный тем, что видел за границей. Он оценил благосостояние чешских крестьян, налаженность их жизни, их умение вести хозяйство. Но больше всего его поразил престиж, которым Россия пользовалась в чужих государствах, и крепкое национальное чувство чехов. То и другое было для него новинкой, открытием. Этот новгородский крестьянин уже был затронут влиянием интернационального социализма. Чехи пробудили в нем исторические воспоминания, горделивую любовь к русскому прошлому. Он стал устраивать для деревенских школьниц и школьников исторические экскурсии в Новгород, вещь в наших краях неслыханная. Даже мы, при всей нашей книжности, забравшись в уютную беззаботность Вергежи, ленились разъезжать по нашему богатому древнему краю и знакомить нашу молодежь с местной стариной.

После одной из своих школьных экскурсий Ивлев, все за тем же длинным столом в вергежской столовой, с увлечением рассказывал нам о Новгородском кремле, о красотах тысячелетнего Софийского собора, о фресках Нередицы.

– Я сказал экскурсантам: все это наше, русское, все это создал русский народ, наши предки. Мы обязаны гордиться ими, их наследием, не забывать прошлого, беречь его.

Простые истины, но большинство интеллигенции их забыло, от них отвернулось. А вот этот деревенский полуинтеллигент, который в университете не учился, лекций Ключевского не слушал, казалось, был поглощен практической кооперативной работой, сохранил настолько политической чуткости, что чешский национализм сразу пробудил в нем ответный, русский отклик. Таких национальных эмоций в России никто в нем не затрагивал. Да и кто мог бы это тогда в России сделать?

На тех верхах петербургской интеллигенции, которые я знала, мне редко приходилось слышать горделивые речи о прошлом России. К русской истории было принято относиться сурово, пренебрежительно, насмешливо.

Как-то раз собрались у нас гости. Был и Ф. И. Родичев. Не помню, по какому поводу, он разразился речью о том, что у России вовсе не было истории. За тысячелетнее свое существование Россия не выработала личностей, самодержавие не давало им возможности развиваться, а без личностей не может быть и истории.

– Взгляните на земли бывшей Новгородской республики. Посмотрите на берега Волхова. Тысяча лет, если не больше, владеем мы ими. Это места старейших русских расселений, а живут как жили во времена Гостомысла. Все застыло. Лучше не говорить про русскую историю. Ее просто нет.

С бедным В. В. Розановым, который, пощипывая рыжую бородку, стоял тут же, чуть не сделался удар. Но он не мог ни перекричать, ни переспорить Родичева. И другие гости поддерживали эту чаадаевскую точку зрения на прошлое России. А вот у Ивлева, исконного новгородского крестьянина с этих берегов Волхова, воображение рванулось к прошлому, и это придало ему силы еще более рьяно работать на пользу родного Новгородского края.

Нарастание кооперативной энергии я наблюдала не только в ее местных мелких разветвлениях. Одним из главных вдохновителей кооперации стал мой старый друг князь Д. И. Шаховской. Он был в самом сердце движения. По-видимому, что-то в кооперации отвечало русскому характеру. Как только, благодаря Манифесту 17 октября и Государственной думе, открылись новые возможности для общественной самодеятельности, кооперация стала стремительно разрастаться по всей России. Одним из ее пророков был Шаховской. Как член Первой Думы, подписавший Выборгское воззвание, он был устранен от всякой политической и земской работы. Удар был для него тяжелый, удручающий. Шаховской совсем сник. По-прежнему направлял он многое в партии, но ему этого было мало.

Шаховской был человек перебойных настроений: то парил высоко, то крылья у него опускались. Друзья, смеясь, говорили, что он живой политический барометр. Он никогда не ныл, но бывали полосы, когда он сжимался, редко приезжал из Москвы, куда он переселился из Ярославля, не привозил нам новых планов, не так нас тормошил, не требовал от нас все большего напряжения. Затихал. В Москве целые дни проводил в Румянцевском музее, в Петербурге в Публичной библиотеке. Все подбирал материалы для книги о своем предке, историке князе Щербатове, который был в оппозиции к Екатерине II, как Дмитрий Иванович был в оппозиции к Николаю II. Материалы эти он при мне собирал 10 лет, но книги тогда так и не написал. Щербатов служил ему отдушиной в полосы общественного затишья. Как только открывалась возможность живой работы среди живых людей, Шаховской опять отрывался от прошлого ради настоящего и будущего.

Так ухватился он за кооперацию. Верное общественное чутье подсказало ему, что через кооперацию может он собирать, сближать следующие круги людей, более мелких, но и более многочисленных, приучать их к совместной работе, закреплять в них те навыки, на которых должно держаться человеческое общежитие. Кадетская партия, по мере сил своих, все это делала в области политики, но политические интересы захватывают небольшой круг. Кооперация втягивает миллионы. Она проще, доступнее, понятнее массам, она связана с ежедневными нуждами, доступна пониманию каждой бабы. Для книжников это делает кооперацию скучной, для рядового человека более жизненной.

Когда Шаховской стремительной, легкой походкой влетел в мою гостиную и с шутливой торжественностью, подняв руку, в первый раз бросил, точно произносил заклинание, магическое слово:

– Ко-о-операция…

Я засмеялась. Смеялся и он заливчатым, заразительным смехом, который возвращался к нему, когда он сам возвращался от библиотеки к жизни. Я всегда этой перемене радовалась. Значит, стряхнул с себя наш милый Дмитрий Иванович тоску. Ну и слава богу. Опять что-нибудь хорошее придумает.

На этот раз его выдумка касалась не тех адвокатов, профессоров, земцев, для которых центром политических интересов и волнений был сначала Союз освобождения, потом стала Государственная дума. Захваченные политической игрой, которая шла в Таврическом дворце, они не видели в кооперации широких возможностей, которые провозглашал Шаховской. А он мечтал втянуть кадетов в кооперацию, связать их наконец с толщей населения. План был соблазнительный. Одним из важных недостатков партии было, что она не умела пускать корни вглубь. Шаховской всеми силами старался вывести ее на более широкий путь, но сделать этого не успел.

Граф Шатобриан говорил про себя, что он от рождения демократ, по привычкам и вкусам аристократ. Про Шаховского можно было, наоборот, сказать, что, аристократ по рождению, он по духовному складу своему был демократ. В каждом обществе он чувствовал себя равным среди равных и передавал это чувство другим. Его утомляла наша умственная исключительность, ему хотелось вывести собранную им политическую дружину на демократический простор, заставить нас подумать подробнее о жизни маленьких людей, втянуть их в нашу деятельность. Кооперация, как ему казалось, давала для этого много возможностей.

На этот раз его проповедь среди нас не имела успеха. У него выработалась своя техника пропаганды. Он носил в кармане толстую пачку открыток и рассылал по всей России своим многочисленным друзьям короткие, повелительные изречения кооперативной мудрости. Не помогло и это. Мы только острили над новым источником его общественного пафоса, а он добродушно отшучивался. Хотя мог бы и рассердиться на наше неизлечимое пристрастие к отвлеченным теориям, к политической алгебре, когда России еще была нужна немудрая арифметика.

Ну а кооператоры Шаховского сразу оценили. В Москве, где был их центр, он пользовался исключительным авторитетом, стал их идеологом, их гордостью и украшением. Там, в центре, в этих быстро растущих организациях, которые сразу заворочали миллионами, к Шаховскому относились с такой же дружеской преданностью, с таким же вниманием и уважением, с каким соседние с Вергежей кооператоры относились к моему брату. Тут тоже сказалась власть правдивого сердца, прелесть которого эти практики, эти общественные лавочники чувствовали даже при самых будничных разговорах.

Популярность таких деятелей вырастала не только из их личной привлекательности, но и из их культурности. Это слово еще не было тогда в такой моде. Не помню, чтобы я его слышала от кооператоров. Но у этих новых деятелей, вышедших из глухих углов, была потребность в преемственности, в связи с тем, что веками создавал русский народ, что нашло свое воплощение в лучших русских людях. Духовная тонкость, простота, общительность, глубокая честность и правдивость, неподкупная преданность идеям, готовность продолжать заветы