На перекрестках встреч: Очерки - Людмила Георгиевна Зыкина

Конечно, в истории русского балета имя Карсавиной осталось навсегда, но кто знает, будь она на Родине, разве не смогла бы достигнуть больших творческих высот, чем на чужбине? Наверно, была бы выразительницей новаторских идей не одного только М. Фокина, хотя он и прославил хореографию своими «ориентальными» балетами, в которых Карсавина была непревзойденной.

Мучительно тосковал по Родине Сергей Рахманинов. Сознание совершенной им ошибки все больше угнетало его. Был свой дом в Нью-Йорке, были загородная дача, автомобиль, деньги. Но какой ценой все это доставалось! «Очень устал, и руки болят, – писал он своему другу Н. Морозову. – За последние четыре месяца дал около 75 концертов. Всякое лишнее движение рук меня утомляет…» Я была в том русском ресторанчике в Нью-Йорке, недалеко от знаменитого Карнеги-холла, где Сергей Васильевич любил посидеть за самоварчиком, отведать русских блюд, послушать родную речь. Но сейчас уже вряд ли кто помнит, где именно то место, куда приходил великий русский музыкант, когда давала себя знать невероятная тоска по Родине. Так и похоронен Рахманинов вдали от родимой земли, на чужом берегу, под Нью-Йорком, на кладбище с суровым тевтонским названием «Валхал-ла». Но он был и навсегда остался русским. Дочь Рахманинова Т. Конюс, вспоминая об отце, говорила: «Папа любил все явления земли… цветы, деревья, если дымом пахло… И все хорошее ему напоминало Россию, и часто, хваля что-то, он говорил: как в России».

Дочь Ф. Шаляпина, Марфа Хадсон Дэвис, сожалела о том, что великий русский артист умер на чужбине. Расскажу о встрече с ней подробнее.

Жила Марфа Федоровна на окраине Ливерпуля недалеко от реки Мереей в двухэтажном доме. Стройная и высокая, с живыми, несмотря на возраст, молодыми глазами и открытой девичьей улыбкой. Хорошо говорила по-русски.

– Я помню отца от корней волос до кончиков пальцев русским человеком, беспредельно любившим Родину, бесконечно тосковавшим по ней, – говорила она и приводила слова самого Шаляпина: – «Я не понимаю, почему я, русский артист, русский человек, должен жить и петь здесь, на чужой стороне? Ведь как бы тонок француз ни был, он до конца меня никогда не поймет. Только там, в России, была моя настоящая публика…» На старости лет ему страстно хотелось купить имение, такое, как в средней полосе России: чтобы речка была, в которой можно было удить ершей да окуньков, и лесок, чтобы белые грибы в нем росли, и большое поле с ромашками и васильками в колосьях хлебов… Долго ездили мы всей семьей по Франции, да и в Германии тоже искали, но не нашли ничего, что бы соответствовало представлению отца о родной стороне. Незадолго до смерти, за какие-то считанные дни, ему часто снились московские улицы, друзья, русские дали, дом на берегу Волги около Плеса, корзины, полные грибов. «Ты знаешь, Маша, – говорил он маме, – сегодня я опять во сне ел соленые грузди и клюкву, пил чай из самовара с душистым-предушистым вареньем. Но вот какое было варенье – не запомнил». Врачи лишили его сладкого – отец страдал диабетом, – и возможно потому, испытывая потребность в сахаре, во сне «пил чай с вареньем». Он любил сладости, предпочитая икре шоколад.

В канун кончины, как это не покажется странным, он больше всего тосковал о днях своего детства, полного нищеты и лишений. «Я был так беден, что вымаливал деньги на покупку гроба моей матери, – вспоминал отец. – Она была так ласкова ко мне и так нужна… Боже мой! Как все это далеко! Говорят, что давние воспоминания воскресают с особой яркостью с приближением смерти… Быть может, так оно и есть…» Кротость, смиренность были самыми характерными чертами последних дней отца. Несмотря на мучившие его боли, он находил в себе силы шутить, просил маму почаще быть рядом. «Что бы я делал без тебя, Маша?» Сколько нежности и ласки было в его голосе, сколько мягкости во взгляде внимательных серо-голубых глаз! Где-то дня за три до смерти он попробовал голос и дал такую руладу, что все окружавшие его и знавшие, что дни сочтены, были поражены мощью и красотой звука. В памяти остались и грандиозные похороны, которые устроил Париж отцу, и аромат надгробных венков и цветов, перемешанный с сладковатым запахом ладана, долго стоявший в опустевших комнатах нашего дома на тихом авеню Эйлау, что напротив Эйфелевой башни, и огромный стол, заваленный телеграммами и письмами со всего света. Не верилось, что не стало человека, всего за год до погребения выглядевшего здоровым, переполненным планами и надеждами. В большой гостиной нижнего этажа отец частенько подолгу засиживался с друзьями за чашкой дымящегося свежезаваренного чая или за рюмкой старого «арманьяка», обсуждая те или иные наболевшие вопросы. Помню, как интересно, в мельчайших подробностях, он рассказывал какому-то театральному деятелю о Ермаке, образ которого мечтал воплотить на оперной сцене. Да мало ли в его голове рождалось всевозможных идей и замыслов!

Я знаю, – продолжала Марфа Федоровна, – что отца очень почитают в Советском Союзе. Скажите, как отмечалось столетие со дня его рождения? Действительно, все газеты написали о нем? Это правда?

– Конечно, правда.

Я обстоятельно рассказала Марфе Федоровне о мероприятиях, проведенных Министерством культуры СССР в связи с памятной датой, о циклах передач по радио и телевидению, посвященных Шаляпину, о современных оперных певцах.

– Из названных вами артистов мне более всего знаком Огнивцев. Я слышала его еще в Италии, а потом во Франции. Похож на отца и многое у него перенял.

– У Шаляпина учились и учатся не только басы, – призналась я. – Для меня, как для певицы, Федор Иванович был и остается недосягаемым идеалом в пении, в подвижническом отношении к искусству. Записанные им народные песни навсегда останутся классическим образцом творческого и в то же время бережно-трепетного обращения с фольклором. Без шаляпинского наследия трудно представить развитие, вокального, оперного искусства, театра.

– Все, что связано с именем отца, я переслала в Москву для музея Шаляпина. У меня лишь остался один его портрет, который очень любила мама и который всегда стоял на ее столе.

Я сказала Марфе Федоровне, что мы все помним об ее подарке Ленинграду, о том, что она преподнесла в дар городу один из лучших портретов Шаляпина, написанный Кустодиевым в 1921 году. (Сейчас портрет находится в театральном музее.) В 1922 году художник создал уменьшенное повторение портрета. С него были сделаны репродукции, без которых не обошлась ни одна книга о Шаляпине.

– Огромное полотно подлинника находилось в доме моей