Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

Ответ, к которому мы пришли, таков: сложные объекты обладают тем или иным предопределенным свойством, приобрести которое благодаря чистой случайности было бы крайне маловероятно. В случае живых организмов это предопределенное качество можно в каком-то смысле назвать “профессионализмом” – в чем бы он ни заключался: в способности к полету, вызывающему завистливое восхищение у авиаконструктора, или в чем-то более общем[182].

И дарвинизм, и замысел на поверхностный взгляд как будто представляют собой убедительные объяснения предусмотренной сложности. Но замыслу наносит фатальный удар бесконечная регрессия. Дарвинизм выдерживает ее невредимым. Тот, кто замыслил, должен быть столь же статистически невероятным, как и его творение, а поэтому не может служить конечным объяснением. Предусмотренная сложность – явление, которое мы стремимся объяснить. Очевидно тщетны попытки объяснить его, просто предусматривая еще большую сложность. Дарвинизм действительно объясняет его в категориях чего-то более простого – что, в свою очередь, объясняется в категориях чего-то еще более простого, и так далее вплоть до первозданной простоты. Замысел может быть временно правильным объяснением какой-либо конкретной манифестации предусмотренной сложности, например, автомобиля или стиральной машины. Но он никогда не сможет стать окончательным объяснением. Только дарвиновский естественный отбор (насколько до сих пор удалось обнаружить или хотя бы убедительно предположить) вообще может рассматриваться как окончательное объяснение.

В принципе может оказаться, как однажды в шутку предположили Фрэнсис Крик и Лесли Орджел, что семена эволюции на нашей планете были посеяны по обдуманному замыслу – в виде бактерий, отправленных с некоей далекой планеты в носовом отсеке космического корабля. Но тогда разумная жизнь на той далекой планете сама требует объяснения. Рано или поздно нам понадобится нечто более убедительное, чем реальный замысел, для объяснения иллюзии замысла. Замысел сам по себе никогда не сможет стать окончательным объяснением. И чем более статистически невероятна предусмотренная сложность, которую мы обсуждаем, тем более неправдоподобной становится любая теория замысла, тогда как эволюция становится, соответственно, все более необходимой. Поэтому все эти расчеты, которыми креационисты любят стращать свою наивную аудиторию – мегаастрономические шансы против того, что нечто спонтанно возникнет по случайности, – на самом деле суть упражнения по эффектной стрельбе себе в ногу.

Хуже того, теория РЗ – ленивая наука. Она ставит проблему (статистической невероятности) и, увидев, что проблема трудна, капитулирует перед трудностью, даже не пытаясь ее разрешить. Она перескакивает напрямую от трудности – “Я не вижу никакого решения проблемы” – к отговорке: “Следовательно, это должна была сделать Высшая Сила”. Подобная отговорка плачевна уже самим своим праздным пораженчеством, даже если бы она не воздвигала перед нами дополнительную сложность в виде бесконечной регрессии. Чтобы увидеть, насколько она ленивая и пораженческая, представьте себе воображаемый разговор между двумя учеными, работающими над трудной проблемой, – скажем, между А. Л. Ходжкином и А. Ф. Хаксли, которые в реальной жизни получили Нобелевскую премию за свою блестящую модель нервного импульса.

– Знаешь, Хаксли, это ужасно трудная проблема. Я лично не понимаю, как работает нервный импульс, а ты?

– Нет, Ходжкин, и я не понимаю, а эти дифференциальные уравнения чертовски трудно решать. Почему бы нам просто не сдаться и не сказать, что нервный импульс обусловлен Нервной Энергией?

– Отличная идея, Хаксли, давай напишем сейчас письмо в Nature, оно займет всего одну строчку, а затем мы сможем перейти к чему-нибудь полегче.

Сходное соображение давным-давно высказал брат Хаксли Джулиан, когда высмеял витализм: мол, это все равно что объяснять движение паровоза через élan locomotif[183].

Сколько ни стараюсь, не могу увидеть никакой разницы между élan locomotif или моей гипотетической ленивой версией Ходжкина и Хаксли и реальными ленивыми светилами РЗ. И тем не менее их “стратегия клина” настолько успешна, что они подкапываются под школьное образование американской молодежи в одном штате за другим и их даже приглашают выступать перед комиссиями Конгресса, – и все это при позорном отсутствии хотя бы одной исследовательской статьи, достойной публикации в рецензируемом журнале.

“Теория” разумного замысла – вредная чепуха, которую необходимо нейтрализовать, прежде чем она нанесет непоправимый ущерб американскому образованию. Книга Найелла Шенкса – умный бортовой залп в кампании, которая, боюсь, продлится долго. Она не изменит взглядов самих любителей вклинивания. Ничто их не изменит, особенно в тех случаях, когда, как проницательно замечает Шенкс, кажущиеся моральные, социальные и политические следствия из теории считаются более важными, чем истинность самой этой теории. Но эта книга подействует на читателей, которые искренне колеблются и испытывают честное любопытство. И, что, возможно, еще существеннее, она укрепит решительность деморализованных учителей биологии, пытающихся выполнять свой долг перед вверенными им детьми, но запугиваемых агрессивными родителями и школьными советами. Эволюцию нельзя протаскивать в школьную программу робко, с извинениями или исподтишка. И она не должна появляться в образовательном цикле ребенка поздно. По странным историческим причинам эволюция стала полем битвы, на котором силы просвещения сталкиваются с темными силами невежества и деградации. Учителя биологии – боевой авангард, который нуждается во всей поддержке, какую мы только способны ему оказать[184]. Им, как и их ученикам и честным искателям правды вообще, принесет пользу прочтение замечательной книги профессора Шенкса.

“Из ничего не выйдет ничего”: почему король Лир был неправ

Послесловие к книге Лоуренса М. Краусса “Вселенная из ничего”. Я рад отметить, что эта книга обязана своим появлением симпозиуму 2009 года, организованному мною в Лос-Анджелесе от имени Фонда разума и науки Ричарда Докинза.

Ничто не расширяет кругозор так, как расширяющаяся Вселенная. Музыка сфер – детский стишок, звон колокольчика в сравнении с величественными аккордами Галактической Симфонии. Если сменить метафору и измерение, то пыль веков, туманы того, что мы считаем “древней” историей, вскоре развеиваются под упорными, разъедающими ветрами геологических эпох. Даже возраст Вселенной, точный – как уверяет нас Лоуренс Краусс – до четвертого знака и составляющий 13,72 млрд лет, покажется едва ли не детским на фоне триллионов лет, которым еще предстоит пройти.

Но Крауссово видение космологии отдаленного будущего парадоксальное и пугающее. Научный прогресс, скорее всего, пойдет вспять. Мы естественным образом считаем, что если в двухтриллионном году сохранятся космологи, их знания о Вселенной будут превышать наши. Нет – и это один из множества сокрушительных выводов, к которым я прихожу, закрыв эту книгу. Наше время – плюс-минус несколько миллиардов лет – очень удачно для космологов. Через два триллиона лет Вселенная расширится настолько, что все галактики, кроме собственной галактики космолога (какова бы она ни была), отступят за эйнштейновский горизонт настолько абсолютно и безнадежно, что станут не просто невидимыми – у них попросту не будет никакой возможности оставить след, пусть даже