Бог и сатана. Борьба продолжается - Франсуа Брюн

он. Будучи хорошими священниками, они не довольствовались пережевыванием того, что когда-то усвоили и постоянно следили за новыми работами в области теологии и экзегезы. И вот тогда, постепенно знакомясь со всем тем, чему теперь — в том же самом университете, где когда-то учились и они — учат новые богословы, они прошли через тяжелый период в их жизни и пережили настоящий кризис веры. Теперь они достигли нового равновесия. Они считают, что им удалось сохранить самое главное, но только в новом понимании, где нет места ничему чудесному. «И теперь, — сказали они, — ты хочешь, чтобы мы пошли вспять, чтобы вернулись к тому, что оставили? Нет! Это очень нелегко: ведь то, через что мы прошли, стоило нам очень дорого. Такие вещи дважды в жизни не делаются. И к тому же ты совершенно одинок. Никто не последует за тобой».

Говоря о таких теологах, отец Даниэль Анж называет их «богословами подозрения» (по аналогии с «философами подозрения»), и надо сказать, что их сегодня очень много (468). Однако немало и тех, кто преодолевает всякое «подозрение», приходя к простому и чистому отрицанию. Вспоминаю, как в октябре 2003 года я участвовал в «круглом столе» в Жуан ле Пен, где были еще четыре собеседника, и среди них — священник и ректор Высшего богословского института (Ницца/София-Антиполис). Припомнив, сколько ученых работает в этом институте, придется признать, что должность у священника была довольно серьезной. И вот я услышал, как он с горделивой уверенностью заявил, что христианство вошло в историю нашего мира для того, «чтобы вырвать нас из-под власти священного» и что так называемого «сверхъестественного» больше не существует. Я ручаюсь, что сказано было именно так, слово в слово, и даже если эти слова вернуть в более широкий контекст всей беседы, они все равно будут означать именно это. Вспоминаю также, как, услышав столь чудовищное заявление, профессор Басараб Николеску в изумлении посмотрел на говорившего. А ведь этот профессор, физик и специалист в области элементарных частиц, не является священником — он просто принадлежит к православной религии!

ЧУДЕСА КАК ОСТАТОК ПРЕОДОЛЕННОГО БЛАГОЧЕСТИЯ

Этой причине, быть может, чрезмерно умозрительной, но тем не менее важной, часто сопутствует другая, более эмоциональная. У людей складывается впечатление, обычно неосознаваемое, что вера в чудеса, которые были в жизни Христа и святых, сопровождается каким-то назойливо морализирующим, душным, нередко слишком сентиментальным и совершенно невыносимым благочестием, которое зачастую вызывает резкое, почти физическое отвращение.

Я вполне понимаю такую реакцию, потому что сам испытываю нечто подобное, читая сообщения о каких-то более или менее правдоподобных явлениях Девы Марии и Христа или перелистывая бесконечные слащавые жития святых. Но я считаю, что если мы лучше понимаем сам механизм таких рассказов, мы адекватнее воспринимаем и психологию читателя. Такие рассказы всегда связаны с определенной эпохой, с каким-то регионом, с конкретной личностью, причем часто это не только вопрос стиля, но и самой темы. Это, однако, не означает, будто в таких сообщениях вообще нет ничего от Бога: на самом деле все гораздо сложнее, хотя я прекрасно понимаю, что морализирующая слащавость многих наших «житий» немало способствовала тому, чтобы серьезно подорвать благоговейное отношение к Божьим деяниям.

Кстати, сегодня именно это и заставляет многих верующих, как мирян, так и священников, а нередко и ученых-теологов, не признавать непорочное зачатие Христа в лоне девы Марии. Причем озадачивает не столько сам чудесный момент такого зачатия, сколько то, что Церковь использует его для проповеди целибата, для восхваления святой девственности. Восточная Церковь никогда такого не делала: в ней тысячи женатых священников, и при этом она не испытывает каких-то затруднений в вопросе о непорочном зачатии Иисуса. Конечно, Христос как Бог мог бы вочеловечиться и через рождение от святого Иосифа, но Евангелия вполне однозначно говорят о другом. Отец Рене Лорентен хорошо заметил, что замешательство евангелистов по этому поводу очень показательны. Их смущает истина: ведь, говоря о рождении Христа, они хотели бы подчеркнуть исполнение уже имеющихся пророчеств в смысле его рождения по родословной Давида, а тут Иосиф как раз и подходит. Но они остаются верными истине, т. е. непорочному зачатию, потому что это — истина.

Итак, возвращаясь к сказанному, надо признать, что сегодня люди, не желающие находиться в атмосфере напряженности, которая часто компенсируется нездоровой сентиментальностью, систематически отвергают все чудесное, просто не вдаваясь в его рассмотрение. Они просто не хотят изучать свидетельства и работы по этой теме. Уже упоминавшийся нами Грохтман в своей диссертации отмечает, что ни один из теологов-рационалистов никогда не ссылается на процессы беатификации или канонизации, в которых, однако, очень серьезно проверяется подлинность необходимых чудес. Каждый раз на эти процессы приглашают различных специалистов, которых выбирают за их знания, а не верования: они очень серьезно изучают имеющиеся материалы, и их мнение очень весомо.

Ярким примером отрицания чудес является монсиньор Шуленбург, который раньше служил в соборе Пресвятой Девы Марии Гваделупской в Мехико. Он обратился к Святому Престолу с прошением не канонизировать Хуана Диего — индейца, которому в 1531 году явилась Дева Мария. Прелат настаивал, что такого человека вообще не было, не обращая никакого внимания на многочисленные научно-исторические исследования, сделанные за несколько десятилетий. Дело в том, что теологию монсиньор Шуленбург постигал, как говорится, «в лучших домах»: он учился на теологическом факультете Инсбрукского университета и потому хорошо знает, что никаких чудес и видений не бывает. Впрочем, католические средства массовой информации почти ничего не говорят о чудесном аспекте таких видений, и это вполне соответствует точке зрения нашего епископа: в них подробно говорится о поездке в Мексику Святого Отца, о грандиозной канонизации Хуана Диего, но практически ничего — о явлениях Девы Марии этому индейцу, ни об удивительных результатах научных исследований ее изображения, запечатлевшегося на его плаще (469).

НИ ШАГУ НАЗАД!

Но почему мы, теологи, столь сведущие в различных психоаналитических, социологических, структуралистских, семиологических и прочих теориях, — почему мы как будто не видим всех этих исследований? Здесь мы приходим к третьей причине: она, конечно, не самая глубокая, но и не совсем благовидная, а роль играет очень важную. Дело в том, что все наши специалисты в области Писаний, все теологи уже целые десятилетия, опираясь на своих предшественников, пишут диссертацию за диссертацией, и все покоится на том, что ничего чудесного не существует, потому что оно просто невозможно. И что же теперь? Признать факты, которые ставят под сомнение обоснованность всего этого благородного сооружения? Об этом не может быть и речи! Ведь что получается? Вся жизнь — и не одна —