Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

на прежнем, то я увиделся с ним в Константинополе через несколько дней по приезде туда. Он сказал, что уезжает в Порт-Саид, а об остальных членах своей миссии промолчал, и я его не расспрашивал, так как, естественно, предполагал, что миссия едет по-прежнему в полном составе. Каково же было моё удивление, когда я потом встретил одного из членов лебедевской миссии, полковника Генерального штаба, и от него узнал, что Лебедев немедленно по приезде в Константинополь распустил всю миссию, выплатил им деньги за три месяца вперёд, а сам со всем собственным огромным имуществом и казёнными деньгами миссии решил ехать один «ввиду тревожного положения на Дальнем Востоке!»

Полковник, рассказавший мне это, был в бешенстве, он говорил, что Лебедева надо предать военному суду, был у Якимова, который, конечно, устранился, заявив, что это дело деникинского Генерального штаба, а его никоим образом не касается. Впоследствии я узнал, что Лебедев поехал в Египет, но что там с ним сталось, неизвестно. На Дальний Восток он, по моим сведениям, так и не попал. Акт Лебедева был, конечно, самоуправством, возможным лишь в обстановке полнейшего хаоса в военных и политических делах того времени в области заграничного представительства. Трудно предположить, чтобы Лебедев действительно получил какие-то частные сведения о судьбе Колчака. Скорее всего, он распустил миссию не по вдохновению в Константинополе, а всё заранее обдумал.

И действительно, кто мог реально помешать генералу Лебедеву в момент развала как у Колчака, так и у Деникина присвоить казённые деньги? Лебедев правильно рассчитал, что выдать трёхмесячное жалованье своим коллегам по миссии выгоднее, чем везти их на Дальний Восток, тогда как и сам он туда не собирался. Факт этот произвёл на меня самое гнетущее впечатление. Это было бесцеремонное казнокрадство среди бела дня. Якимов имел, по существу, право вмешаться, но, конечно, остаётся вопрос, смог ли бы он воспрепятствовать Лебедеву уехать одному, без остальных членов миссии. В то же время вмешательство Якимова вызвало бы скандал в союзнических кругах и никак не способствовало бы поднятию престижа русского представителя. Всё это было учтено Лебедевым, который, по словам полковника, заявил: «Я Якимова не боюсь, он штатский дипломат, а мои бумаги так написаны, что я могу требовать от союзных военных властей всяческой помощи».

Так как все представительства союзников тогда имели военный характер, то Якимову действительно трудно было остановить самоуправство Лебедева. Всё, что он мог сделать, — это сообщить о происшедшем в Париж и Новороссийск, но положение и там и здесь было таково, что лебедевским казусом едва ли заинтересовались бы — дело шло к краху, и «спасайся кто может» стало девизом далеко не одного генерала Деникина. Я, впрочем, не уверен, что Якимов кому-нибудь донёс об этом. Он боялся буквально всего до такой степени, что, вероятно, почёл за благо умолчать об этом крайне симптоматичном инциденте.

В Константинополе я встретил также князя Л.В. Урусова, нашего председателя Общества служащих Министерства иностранных дел, сыгравшего такую огромную роль в саботажном движении осенью 1917 г. Встретил я его впервые после того рождественского вечера 1917 г., когда мы оба уезжали из Петрограда после вторичного ареста Урусова большевиками по делу Союза союзов всех правительственных служащих Петрограда. Я уже писал о том, какую роль играл Урусов во время гражданской войны. Теперь, однако, мне было в высшей степени интересно услышать о его действиях из его собственных уст.

Урусов подробно рассказал о неудаче «славянской миссии русских общественных деятелей». Впечатления его были убийственны: ни одно славянское государство не могло и не желало принять участие в борьбе с большевиками. Фактически поляки эту борьбу вели, но с совершенно иными целями, и делегацию русских общественных деятелей просто не пустили в Польшу. Договориться с ними было необходимо, но путём непосредственного соглашения генеральных штабов обоих командований — польского и Добровольческой армии.

Урусов уже был совсем не тот, каким я его знал в 1917 г., его пыл в борьбе с большевиками остыл не потому, что он считал, что борьбу надо прекратить, но потому, что, как он с полной откровенностью мне сказал, все наши «белые верхи» никуда не годны — надо найти новых людей, которые могли бы взять эту борьбу в свои руки. Каялся он также и в том, что совершил огромную ошибку: осенью 1917 г. при начале саботажного движения, вместо того чтобы самим чиновникам в лице Союза союзов захватить власть в свои руки, мы стояли за Временное правительство. Надо было, по его мнению, нам самим перейти на путь революционной борьбы, создав «комитет общественного спасения», а не заявлять о лояльности переставшему существовать Временному правительству.

Думаю, однако, что камер-юнкеру Урусову трудно было в несколько недель переродиться в Робеспьера, и его «революционность» была лишь проявлением его темперамента. Теоретически можно было сколько угодно говорить о захвате власти царскими чиновниками после падения Временного правительства и об их соединении с царскими же офицерами на фронте. Время было упущено — все бюрократические путчи и военно-дворцовые перевороты могли иметь место лишь до Февральской революции; позже даже корниловское движение, хотя и возглавленное верховным главнокомандующим, уже не могло победить. А что могли сделать петербургские чиновники, кроме саботажа? Любопытно, что в своих саботажных действиях Урусов нисколько не раскаивался ни тогда, в Константинополе, ни после. Он лишь считал, что нам надо было взять всё антибольшевистское движение в свои руки и не допускать к борьбе с большевиками наших старых бюрократов. Говоря, в частности, о нашем дипломатическом ведомстве, Урусов беспощадно критиковал как Сазонова и Нератова, так и других высших чинов министерства. Эта критика была безусловно справедлива, так как, конечно, борьба с большевиками не могла вестись под руководством тех самых старых бюрократов, которые довели монархию до Февральской революции. Звучали уже у Урусова и пессимистические ноты, он говорил, что ближайшие год-два покажут — быть может, и вся Европа капитулирует перед большевизмом. Этот пессимизм тогда был характерен для многих русских участников белого движения, которым казалось, что с провалом русской антибольшевистской борьбы весь мир неминуемо подпадёт под власть III Интернационала.

Борьба с большевизмом приобретала мистический характер, и, рисуя будущее, Урусов впадал в апокалипсический тон. Это было любопытно слышать из его уст, так как он сам в Петрограде в 1917 г. склонен был преуменьшать значение большевиков и большевизма. О народных массах в России Урусов говорил, что их просто надо «скинуть со счетов», народа будто бы «в России нет, и он никакой роли в борьбе с большевиками играть не может». Это было весьма распространённое убеждение