Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Чем же было вызвано нежелание Бахметьева видеть в САСШ нашу делегацию и почему это нежелание имело такое значение для Сазонова, что последний решился превысить свои полномочия и остановить делегацию, ему юридически не подчинённую? Объяснение поведения Бахметьева надо искать прежде всего в мотивах чисто эгоистического свойства — в нежелании подвергать себя и свою деятельность начиная с 1917 г. контролю с чьей бы то ни было стороны. Бахметьев был единственным дипломатическим представителем, который с самого начала большевистской революции и до конца своего пребывания на посольском посту никому не был подчинён и никому ни в чём не давал и не дал отчёта.

В то же самое время это был единственный посол, в руках которого оказались огромные казённые суммы в размере, как утверждали при Деникине, 58 млн. долл. Это, как я уже писал, были суммы, в своё время переведённые в посольство в Вашингтоне царским и Временным правительствами для уплаты по русским военным заказам в Америке. При известии о большевистском перевороте Бахметьев взял эти суммы со счетов посольства и перевёл на своё имя. Как он всех уверял, это был будто бы единственный способ сохранить деньги. Поступив так, Бахметьев стал расходовать их без всякого контроля с чьей бы то ни было стороны и ни за что и никому не позволял о таком контроле говорить. Бахметьев не без основания опасался, что наша американская делегация доберётся в конце концов до судьбы грандиозных казённых сумм. Этого ему не хотелось, и он воспользовался своей дружбой с Сазоновым, чтобы остановить нежелательную для него делегацию.

Но если побуждения Бахметьева были понятны, хотя ни в какой мере не похвальны, то непонятно, как Сазонов, человек, с безупречной репутацией (чего нельзя было сказать о Бахметьеве, про которого ходили самые дурные слухи ещё в 1916 г., до его назначения послом в Америку), согласился играть столь некрасивую роль сообщника Бахметьева и не пускать делегацию, имевшую задачей активную борьбу с большевизмом путём вовлечения в неё такой могущественной державы, как Северная Америка. По меткому выражению барона Б.Э. Нольде, Бахметьев «обошёл» Сазонова. В самом деле, Сазонов не говорил о Бахметьеве иначе, как с самой высокой похвалой.

В эпоху Версальской конференции Сазонов переживал с особенной силой полное игнорирование всех заслуг его самого и России в мировой войне, когда он был обижен не только за себя, но и за Россию, был возмущён неблагодарностью союзников, ради которых Россия пожертвовала тремя с половиной миллионами русских, павших на полях сражений. В это время Бахметьев приехал из Америки и поддержал Сазонова и морально, и материально. Он перевёл в Париж довольно значительные суммы во французской валюте из своего гигантского запаса и тем самым дал средства для существования русского антибольшевистского дипломатического представительства. Средства эти обеспечивали если не всё наше дипломатическое ведомство, то, во всяком случае, Париж.

Каковы были размеры «бахметьевского фонда», видно хотя бы из того, что Сазонов, живя в первоклассном парижском отеле на счёт посольства и считаясь в командировке, т.е. получая суточные, прогонные и командировочные, имел возможность в течение целого года не брать своего основного жалованья. Только когда Струве заменил Сазонова, последний взял своё жалованье за весь год и покинул Францию. Эти личные отношения Сазонова с Бахметьевым сыграли роковую роль в вопросе остановки нашей американской делегации. Париж, русский антибольшевистский Париж, представлял собой совершенно своеобразный мир, и его отношение к борьбе с большевиками, как я не сразу, но постепенно понял, было фальшивым и нечестным.

Здесь, конечно, надо добавить, что едва ли Сазонов смог бы остановить нашу делегацию, если бы Гронский, её глава, оказал должное сопротивление. Юридически он мог настаивать на отъезде. Сазонов не мог воспрепятствовать отъезду делегации фактически, так как виза в Америку была бы, несомненно, нам дана, а сам Сазонов не имел в это время никакого дипломатического положения среди иностранцев. Деньги на поездку точно так же были бы получены, ибо заведующий финансовыми ресурсами за границей, бывший директор кредитной канцелярии в Петрограде фон Замен, считался только с Колчаком и Деникиным. Деникин в это время ещё не пал, а все наши бумаги были подписаны самим Деникиным. Таким образом, прояви Гронский твёрдость и действительное желание уехать в Америку, он фактически со всей делегацией был бы уже там ко времени моего приезда в Париж.

Гронский, конечно, не мог не считаться с мнением Сазонова, официального руководителя внешней политики Деникина, но сам Деникин был для него важнее, и в случае расхождения с Сазоновым Гронский должен был немедленно телеграфно снестись с Деникиным и выяснить, ехать ли ему в Америку или оставаться в Париже. Гронский этого не сделал, и в этом, без сомнения, его вина. Он поступил как Пилат, взвалив на Сазонова ответственность за остановку нашей делегации и умыв руки, между тем как обращение к Деникину или подтвердило бы остановку делегации и вызвало бы её роспуск, или же, что гораздо более вероятно, имело бы последствием отправку её в Америку.

Каковы же были причины такой уступчивости Гронского? Эти причины лежали, к сожалению, в присущей ему мягкости характера. Мне, только что приехавшему в Париж, трудно было, конечно, сразу в этом разобраться, но вся парижская атмосфера была такова, что надо было иметь исключительную преданность идее борьбы с большевиками, быть не на словах, а на деле сторонником белого движения, чтобы устоять против искушения уступить Сазонову.

В самом деле, после всех ужасов большевистской России и Добровольческой армии, после тягостных картин гражданской войны и морального и материального оскудения вдруг попасть в Париж, да притом с довольно значительными деньгами (жалованье делегация получала в долларах), — это было не только большой переменой в жизни, но и целым переворотом. Савицкий прямо сказал мне, что Гронский и все члены делегации, по его выражению, «ошалели» от возможности после общих лишений в России приобретать хорошие вещи и не отказывать себе ни в чём.

С другой стороны, не говоря уж о присущем каждому русскому человеку размахе жизни, парижское барство и сибаритство были особенно утончёнными, можно сказать, традиционными для известных кругов. Отсюда у русских «парижан», питавшихся на казённые деньги, предназначенные на борьбу с большевиками, развилось особое пренебрежительное отношение как к русским антибольшевистским правительствам на юге России, так и к Колчаку. Россия сама по себе, русский Париж сам по себе. Для Сазонова, в частности, Колчак и Деникин не были авторитетами, он пользовался их именами в иностранных