Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

значения Деникину со всеми его неудачливыми генералами, которые даже разбить большевиков не могут, но желают заниматься политикой, посылая, не спросясь нас, делегацию в Северную Америку». Мы с Шиллингом расстались, он пошёл завтракать с Сазоновым, чтобы сообщить ему о разговоре со мной, как через два часа я узнал от самого Сазонова, я же пошёл в отель завтракать с Гронским и нашей делегацией.

Выходя с Гронским из посольства, я встретился с князем Г.Е. Львовым, бывшим главой Временного правительства, и его бывшим секретарём В.В. Вырубовым. Гронский познакомил меня с ними (до этого я лично знаком с ними не был), и князь Львов, уже знавший от Гронского о моём приезде, пригласил меня на другой же день завтракать к себе. Такое внимание мне было, конечно, приятно после весьма, в сущности, холодного приёма Шиллинга.

Гронский с огромным интересом выслушал мой рассказ о беседе с Шиллингом, сам рассказал, как он несколько раз говорил с Сазоновым, и заявил, что Сазонов поступает возмутительно, останавливая нашу делегацию. На мой вопрос, почему он, Гронский, не телеграфировал немедленно Деникину об остановке делегации, Гронский ответил, что время действительно неопределённое, у Деникина, наверное, и без того голова идёт кругом и ему «не до американской делегации», а вступать в конфликт с Сазоновым — «момент неподходящий», и, несомненно, вина самого Гронского была налицо. Он никак не использовал имеющихся у него широких юридических возможностей и с лёгким сердцем подчинился остановке делегации, оставляя её, по его выражению, «на совести Сазонова».

Сазонов в оппозиции к Деникину

Около 3 часов дня я был принят в посольстве Сазоновым. Эта встреча, после его визита к моей матери в Севастополь в 1918 г. перед поездкой на Версальский конгресс, когда он так настойчиво требовал моего приезда в Париж, меня теперь особенно волновала. Впервые после ухода Сазонова из министерства в 1918 г. я снова становился в служебно-деловые отношения с ним, и эти прежние воспоминания, наряду с желанием Сазонова видеть именно меня в составе русской миссии в Париже во время Версальского конгресса, невольно заставляли меня ожидать проявления той симпатии, какую я привык всегда встречать со стороны Сазонова.

Но я быстро убедился в противном. Сазонов после нескольких приветливых слов перешёл прямо «к делу», а именно к нашей делегации. В отличие от Шиллинга, старающегося сформулировать достаточно туманно свои нападки на Деникина лично и на Добровольческую армию, Сазонов был ясен до такой степени, что это казалось недипломатичным. Дав самому Деникину ту характеристику, которую я привёл в моих предшествующих записках, и назвав его «плохим политиком и никуда не годным дипломатом», он прямо сказал, что вина Деникина в том, что он дал увлечь себя «либеральным балалайкам», не назвав их по имени. Он считал, что надо было взять «правый курс», не боясь «мифического русского общественного мнения», и, не увлекаясь никакими иллюзиями, «повернуть направо безо всяких обиняков».

Этот упрёк в «либеральности» (Шиллинг говорил о «неопределённости» политики Деникина) в устах Сазонова был для меня неожиданным, так как я привык по прежней памяти считать самого Сазонова либералом. Но время его изменило. Передо мною был уже не тот смелый царский министр, который требовал от Николая II решительно взять курс налево, а озлобленный эмигрант, требовавший от Деникина, находившегося в таком критическом положении, «правого курса». Выпад против левых советников Деникина не был случайным. Время от времени Сазонов снова говорил о необходимости «определённо правого курса», «решительных мер по восстановлению частной помещичьей собственности», «отказа от демократических иллюзий» и т.п. Перейдя к военным делам, Сазонов воскликнул: «Я писал Деникину сколько раз: нам нужны победы, победы и победы!» Затем Сазонов подчеркнул, что говорить с союзниками можно только при условии побед над большевиками, без побед никакая дипломатия невозможна.

Я смотрел на Сазонова с изумлением. Во время мировой войны наша армия тоже иногда терпела поражения, однако Сазонов тогда не требовал от главного командования «побед, побед, побед» и не отказывался заниматься дипломатией без этих побед. Капризный и раздражённый тон Сазонова по отношению к Деникину и его военным делам достиг апогея, когда он перешёл к нашей делегации. Здесь Сазонов буквально потерял самообладание. Для чего была нужна делегация? Неужели Бахметьев плох на своём месте? Что могут дать американцы Деникину? Почему так поздно посылают делегацию (единственный справедливый упрёк, объяснённый мною в своём месте с исчерпывающей полнотой)? Наверное, всё это «наветы» барона Вольфа, который, возвратившись из своей поездки по Америке, «насплетничал» Деникину про Бахметьева. Кто может сомневаться, что Бахметьев правильно расходует казённые деньги? Идея сотрудничества и помощи американцев в борьбе с большевиками сама по себе «ничего не стоящая выдумка людей, пожелавших устроить себе поездку в САСШ на казённый счёт».

Я вынужден был остановить поток речей Сазонова, который сделался просто вульгарно грубым, чего раньше за ним не замечалось. Я сказал, что идея помощи от американцев была единогласно одобрена всем деникинским правительством и не использовать этот шанс в борьбе с большевиками было бы непростительно с дипломатической точки зрения, а что касается запоздания делегации, то, не щадя Б.А. Энгельгардта, я рассказал всю её историю. В ответ на слова о том, что делегация придумана будто бы для путешествия в Северную Америку на казённый счёт, я указал на то, что весь бюджет делегации с жалованьем персоналу и дорогой составляет меньше месячного оклада одного Бахметьева.

Сазонов посмотрел на меня испепеляющим взглядом, но ничего не сказал, потому что знал, как и я, что Бахметьев после большевистской революции довёл своё личное жалованье до баснословной цифры — 13 тыс. долл, в месяц, цифры, совершенно не слыханной в прежнем нашем дипломатическом ведомстве. Потом Сазонов перешёл к личности Гронского как эвентуального заместителя Бахметьева: «Ведь прежде всего Гронский профессор, значит, будь он семи пядей во лбу, он жизни не знает» (?). На это я возразил, что и Бахметьев тоже профессор, даже того же Петроградского политехникума, но только Гронский занимал там кафедру государственного права, а Бахметьев — кафедру гидравлики, поэтому специальность у Бахметьева ещё более далека от дипломатии, чем у Гронского.

Сазонов стал мне перечислять заслуги Бахметьева в «общем деле», которые все сводились к тому, что он давал казённые деньги на парижское дипломатическое представительство и посылал некоторые суммы Деникину. «Это, в сущности, не его заслуги, а заслуга казённых денег, которыми Бахметьев распоряжается бесконтрольно», — заметил я. «Деникин не имеет права контролировать Бахметьева — в его армии идёт грабёж и воровство, как может он контролировать Бахметьева, когда сам не в состоянии справиться с