Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

будет непоправимо испорчена. Это обстоятельство заставляет предполагать, что эротизм Сада уже принял весьма необычную форму, тем более что год спустя инспектор Марэ разослал содержательницам публичных домов письменное предупреждение о нежелательности маркиза в качестве клиента.

Все эти факты имеют не только информативную ценность, они связаны с очень важным моментом: в самом начале самостоятельной жизни Сад получает жестокое свидетельство того, что его личные стремления и удовольствия практически несовместимы с общественной жизнью.

В молодом Саде не было ничего от революционера, бунтаря. Он вполне принимал общество таким, каким оно было. В возрасте двадцати трех лет он еще достаточно повиновался отцу, чтобы смириться с браком, который его не устраивал, и не помышлял о жизни иной, чем та, к которой он был предназначен по происхождению. У него не было ни малейшего желания отвергать привилегии, дарованные ему положением в обществе и богатством жены. Однако общественная деятельность, ответственность, почести, роль мужа, отца, хозяина поместья — все это его не интересовало и уж во всяком случае не могло принести полного удовлетворения. Он хотел быть не только членом общества, чьи действия строго регламентируются законом, условностями и моральными нормами, но и живым человеком.

Большинство французских аристократов поколения Сада были одержимы одной идеей. Потомки идущего к упадку класса, некогда обладавшего всей полнотой реальной власти, они пытались символически, в обстановке спальни воскресить статус суверенного деспота-феодала. Сад не был исключением и так же жаждал этой иллюзии силы и власти над другим человеческим существом. «Чего хочет человек, совершающий половой акт? Того, чтобы все внимание было направлено на него одного, все мысли и чувства отданы лишь ему. Любой мужчина желает быть тираном, когда совокупляется». Опьянение властью прямым путем ведет к жестокости: распутник, мучающий партнера, «вкушает все удовольствия, которые сильная натура может найти в полном проявлении своей силы. Он — господствует. Он — тиран». Лишь в единственном месте Сад имел возможность в этом смысле реализовать себя, и этим местом была не супружеская спальня, где его покорно встречала не в меру стыдливая жена, а бордель, где он за деньги обретал право воплощать свои фантазии в жизнь.

На самом-то деле отхлестать плеткой нескольких проституток (по предварительно заключенному соглашению) — не бог весть какой подвиг. И то, что Сад наполнял это деяние таким значением, наводит на определенные подозрения. Ведь за пределами «своего маленького домика» ему и в голову не приходит «полностью проявить свою силу». В нем нет ни тени амбиций, притязаний, предприимчивости, стремления к власти, и я вполне готова допустить, что он был трусом. Дело в том, что Сад систематически наделяет своих литературных героев чертами, которые принято расценивать как пороки. Именно таков де Бланжи, но автор живописует его с таким осязаемым удовольствием, которое заставляет предполагать, что это изображение может в чем-то оказаться автопортретом, а следующая фраза чрезвычайно напоминает признание: «Храбрый младенец мог привести этого гиганта в состояние панического ужаса… он становился трусливым и робким, и одна лишь мысль об участии в самой безобидной схватке, но на равных с противником обратила бы его в бегство». То обстоятельство, что Сад временами был способен на своеобразную смелость, ничуть не наносит ущерба гипотезе о том, что он боялся людей, а в более широком смысле — боялся реального мира.

Он так много говорил о силе духа не потому, что ею обладал, а потому, что хотел ею обладать. Столкнувшись лицом к лицу с несчастьем, он впадал в уныние, хныкал и жаловался на судьбу. Преследовавший его всю жизнь страх перед нищетой был симптомом более глобального беспокойства. Он никому не доверял именно потому, что сам был ненадежен, беспорядочен и непоследователен. Он постоянно залезал в долги, приходил то и дело в беспричинную ярость, мог сбежать или пойти на уступки в самый неподходящий момент, беспрестанно попадался во все расставляемые ему ловушки. Его ничуть не интересовал этот скучный и одновременно опасный мир, который не мог предложить ему ничего ценного и от которого он даже не знал, чего хотеть. Ему приходилось искать истины вне пределов реального мира. Когда Сад пишет, что «ревность подчиняет себе и в то же время объединяет все другие страсти», он дает точное описание своего собственного опыта. Сад подчиняет все свое существование эротизму, потому что последний кажется ему единственно возможным наполнением существования. И если он посвящает себя и свою жизнь эротике с такой энергией, настойчивостью, с таким бесстыдством, то только потому, что это дает ему возможность сплетать вокруг акта удовольствия сеть бесконечных фантазий и иллюзий, имеющих для него на самом деле большее значение, чем этот акт как таковой. Сад, таким образом, выбирает воображаемый мир.

Вначале он, вероятно, считал себя в полной безопасности в данной стране призрачного счастья, которая, как ему казалось, отделена непроницаемой стеной от мира ответственности. Если бы не разразился скандал, он, вероятно, стал бы самым обычным распутником, известным в определенных кругах некоторыми специфическими вкусами. Но в его случае скандал, невидимому, был неизбежен, и вряд ли виной тому оказалась простая неосторожность. Может быть, в силу глубинных особенностей своей психики Сад мог получить действительное удовлетворение от своих тайных триумфов, только выставив их на всеобщее обозрение. Существует тип сексуально извращенных людей, который как нельзя лучше укладывается в схему истории о докторе Джекиле и мистере Хайде. Сначала они надеются, что им удастся лелеять свои «грехи», не компрометируя себя в глазах общества. Но если они обладают достаточным воображением, чтобы видеть себя со стороны, то мало-помалу колебания между гордостью и стыдом заставляют их выдавать себя, как постоянно выдавал себя де Шарлю, несмотря на все свои уловки и даже благодаря им. Сад играл с огнем и до определенного момента считал себя хозяином положения, но общество, стремящееся к безраздельному господству над личностью, терпеливо выжидало. Оно цепко ухватилось за тайну Сада и квалифицировало ее как преступление.

Первой реакцией Сада были стыд и раскаяние. Он просил свидания с женой, умолял о прощении, исповедовался и открыл сердце священнику. И это не было простым лицемерием. Вероятно, он с детства знал горечь и боль угрызений совести, и скандал 1763 г. драматически вернул их к жизни. Один день внезапно перевернул все: естественные, невинные шалости, служившие тем не менее источником большого удовольствия, превратились в действия, подлежащие наказанию, а очаровательный молодой человек — в преступника. Сад почувствовал, что до конца своих дней может остаться изгоем, потому что слишком ценил свои развлечения, чтобы хоть на минуту представить себе возможность от них отказаться. Вместо этого он решил