Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

вложенная в уста Епископа в «120 днях Содома» достаточно близка ему по духу, чтобы звучать как признание: «Мальчик гораздо лучше девочки. Рассмотрим вопрос с точки зрения зла, поскольку зло почти всегда есть истина наслаждения и его славное очарование. Преступление должно казаться больше, когда совершается над существом, подобным тебе самому, и от этого удовольствие удваивается». Сад упоминает в письме к мадам де Сад о том, что его единственный порок — излишняя любовь к женщинам, но письмо это было чисто официальным и к тому же насквозь лицемерным.

В соответствии с какой-то своеобразной диалектикой Сад часто отводит женщинам роль победителей в своих романах. Их бессердечие и подлость являют поразительный контраст с традиционной мягкостью, приписываемой этому полу. Совершая преступление, они гораздо ярче, чем мужчины, демонстрируют твердость духа и силу воли, может быть, потому, что в мире реальном они существовали для Сада в качестве покорной жертвы. Отвращение и презрение, которые Сад испытывает к этим податливым, слезоточивым, пассивным созданиям, пронизывают все его произведения. Вызваны ли эти чувства к жизни его отношениями с матерью? Возможно. Можно предположить также, что он ненавидел женщин, понимая интуитивно свое сходство с ними: он видел в них скорее двойников, чем дополнение, и поэтому ничего не мог от них получить. В его героинях больше жизни и тепла, чем в героях, не только по эстетическим соображениям, а потому, что они ему ближе. Сад ощущал свою женственность, и женщины вызывали его негодование тем, что не были самцами, которых он в действительности желал.

Если нельзя с полным основанием утверждать, что женщины были для Сада лишь суррогатом сексуального партнера, то можно безошибочно говорить об анальном характере его сексуальности. Это подтверждается его открытым признанием в копрофилии. Копрофагия — еще одна из его излюбленных «фантазий», которую он подробно описывает и объясняет. Его необыкновенное обжорство в тюрьме объясняется не только безделием и скукой. Он видит тесную связь между оргией еды и оргией секса. И эта связь достигает высшей точки в его антропофагических мечтах. Пить кровь, глотать экскременты, поедать мясо ребенка означает удовлетворение желания через разрушение объекта желания. Копрофилия Сада имеет и другой смысл. Если для того, чтобы получить наслаждение, нужна грязь, то «чем она грязнее, тем лучше». К числу наиболее удивительных сексуальных отклонений Сада относится пристрастие к старости, уродству, дурному запаху. Красота слишком проста, она подвергается интеллектуальной оценке, которая не освобождает сознание от одиночества, а тело от безразличия. Человек, соприкасающийся с омерзительным, как человек, наносящий рану или ранящий сам, осуществляет себя как плоть. В унижении и безобразии плоть поглощает сознание, и индивидуумы могут соединиться.

Я уже говорила о том, что рассматривать странности Сада только как факты — значит придавать им неверное значение. Они всегда связаны с его этикой. После скандала 1763 г. особенности эротизма Сада перестали быть его личным делом — они превратились в выражение противостояния обществу. В письме к жене Сад объясняет, как он возвел свои вкусы в принципы: «Я довел эти вкусы до степени фанатизма, и это дело рук моих преследователей». Сад получил мощный двигатель своей сексуальной активности — стремление к преднамеренному злу. Поскольку общество в союзе с природой расценило его удовольствия как преступление, он сделал преступление источником удовольствия: «Преступление — душа похоти. Чем было бы наслаждение, не будь оно преступлением? Нас возбуждает не объект распутства, а идея зла». Совершал ли он зло, чтобы почувствовать себя виновным, или спасался от чувства вины, совершая зло? Дать однозначный ответ на этот вопрос означало бы исказить черты личности, которая никогда не знала покоя и вечно металась между гордыней и раскаянием.

Смысл жестокости и мазохизма Сада можно понимать следующим образом. Этот человек, сочетавший в себе бурный темперамент с почти патологической эмоциональной отчужденностью, пытался чем-то заменить ее, причиняя другому человеку боль. Это давало ему возможность максимально усилить единство плоти и сознания партнера и как бы достигнуть этого единства самому. В своих мазохистских проявлениях Сад стремился к познанию себя как пассивной плоти, удовлетворить жажду самонаказания за вину, которую он ощущал, причиняя боль другим, немедленно трансформируя зло в добро, жестокость в раскаяние.

Он полностью отдавал себе отчет в том, что в реальной жизни идеальный половой акт неосуществим. Он вкладывает глубочайший смысл в слова Жерома: «То, что мы здесь делаем, лишь образ, подобие того, чего бы мы хотели». Самое главное для распутника — это именно планирование сексуального акта, потому что он не может не знать: действительность никогда не даст ему ожидаемого, осуществление принесет разочарование. Есть только один способ получить реальное удовлетворение от фантомов, он заключается в принятии их нереальности. Только в воображении Сад мог жить без риска разочарования: «Удовлетворение чувств достигается только в воображении; только используя всю силу воображения, человек может прийти к счастью». С помощью воображения он спасался от врагов, тюрьмы, времени, пространства, одиночества, смерти, жизни. И не в преступлении он смог реализовать себя, а в литературе.

3

Литература дала Саду возможность явить миру свои мечты и таким образом утвердить их. Его литературная деятельность стала актом демонизма, запечатлев преступные, агрессивные видения и сделав их достоянием публики. Это придает его произведениям несравненную ценность. Казалось бы, удивительно, что человек, который всю жизнь отстаивал свое право на независимость от общественной морали и всячески подчеркивал свою уникальность, проявил такое яростное стремление к коммуникации. Но Сад не был мизантропом, ненавидящим людей и предпочитающим общество животных и девственной природы. Отделенный от людей объективной непреодолимой преградой — особенностями психики, он тем не менее жаждал единения. И этого единения он мог достигнуть трудом писателя. В 1795 г. он писал: «Я готов к тому, чтобы выдвинуть несколько глобальных идей. Их услышат, они заставят задуматься. Если не все из них будут приятны — а я уверен, что большинство покажутся людям отвратительными, — что ж, я внесу свой вклад в прогресс нашего века и буду этим удовлетворен». Его искренность была неразрывно связана с бесчестностью. Беззастенчиво признаваясь в своих пороках, он оправдывал себя. Все, что им написано, отражает двойственность его отношения к миру и людям.

Еще более удивителен избранный им способ выражения идей. От человека, который так ревниво культивировал собственную неповторимость, можно было бы ожидать столь же индивидуальной формы самовыражения в литературе — вспомним хотя бы Лотреамона. Но XVIII век не мог предоставить Саду необходимых лирических возможностей — время проклятых поэтов еще не пришло. Сам он ни в коей мере не обладал даром литературной новации. Настоящий творец должен (по крайней