Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

ничтожным знаниям, ничтожным хитростям и ничтожным потребностям, — но все это не имеет никакого отношения к действительности… Глядя на Природу, нетрудно понять, что все наши учреждения, сравнительно с нею, настолько низки и несовершенны, насколько законы общества слепцов — сравнительно с нашими законами».

Монтескью выдвинул идею, согласно которой общественные законы определяются климатом, обстоятельствами и даже расположением «фибров» нашего тела. Отсюда следует, что законы выражают различные аспекты Природы во времени и пространстве. Однако неутомимый Сад переносит нас то на Таити, то в Патагонию, то к антиподам, чтобы показать, что разнообразие действующих законов в конечном счете лишает их значения. Хотя их можно так или иначе объяснить, они, на его взгляд, произвольны. Следует отметить, что для Сада слова «условный» и «воображаемый» всегда синонимы. Природа у него хранит свой священный характер: она неделима, неповторима и абсолютна; вне Природы нет никакой иной реальности.

Взгляды Сада на эту проблему не всегда последовательны, не всегда искренни и постоянно находятся в развитии. Однако их непоследовательность не столь очевидна, как может показаться. Силлогизм «Природа есть зло, и потому общество, которое отходит от Природы, заслуживает нашего повиновения» слишком прост. Сад прежде всего подозревает общество в лицемерии, поскольку оно апеллирует к авторитету враждебной ему Природы. К тому же общество уходит своими корнями в Природу, несмотря на существующий между ними антагонизм. Изначальная извращенность общества проявляется в том, как оно противоречит Природе. Идея общего интереса не имеет под собой естественной основы. «Интересы индивида почти всегда противоречат интересам общества». Но эта идея была придумана для того, чтобы удовлетворить природный инстинкт — тираническую волю сильного. Не исправляя первобытный порядок в мире, законы лишь усиливают несправедливость. «Мы все одинаковы, если не считать силы», т. е. между людьми нет существенных различий, а неравное распределение силы можно было бы смягчить. Но вместо этого сильные присвоили себе все формы господства и даже изобрели новые.

Их самонадеянность грубо проявляется в присвоении права наказывать. Беккариа утверждал, что цель наказания — исправление, но права на наказания нет ни у кого. Сад возмущенно выступает против всех видов наказания, призванных якобы искупить совершенное преступление. «О, кровожадные тюремщики и дураки всех режимов и правительств, когда вы предпочтете науку понимать человека науке заточать и убивать его?» Особенно яростно он восстает против смертной казни. Общество пытается оправдать ее с помощью lex talionis, но это еще одна фантазия, не имеющая никакого отношения к действительности. Прежде всего, люди не взаимозаменимы, их жизнь не соизмерима. Нельзя уравнять убийство, совершенное в угаре страсти или по необходимости, с холодным, преднамеренным убийством по приговору судей. И как последнее может искупить первое? Возводя эшафоты, общество отнюдь не смягчает жестокость Природы, а только усугубляет ее. На самом деле, препятствуя злу, оно совершает еще большее зло. Претензии общества на нашу лояльность лишены оснований.

Знаменитый договор, изобретенный Гоббсом, не более чем миф; как может порядок, подавляющий свободу человека, одновременно признавать ее? Подобный договор не отвечает интересам ни сильных, которые ничего не выигрывают, отрекаясь от своих привилегий, ни слабых, подчиненность которых закрепляется. Между этими двумя группами возможно только состояние войны; у каждой свои ценности, несовместимые с ценностями другой. «Когда он вытащил сто луидоров из кармана прохожего, он поступил, по его мнению, справедливо, хотя ограбленный, должно быть, думал иначе». В этих словах, которые Сад вкладывает в уста Кер-де-фера, он страстно обличает мистификацию, возводящую классовые интересы в универсальный принцип. Поскольку конкретные условия человеческой жизни не однородны, универсальная мораль невозможна.

Не попытаться ли изменить предавшее нас общество? Нельзя ли употребить человеческую свободу именно с этой целью? Вполне вероятно, что Сад иногда рассматривал это решение. Его деятельность во время революции ясно показывает, что он хотел быть вовлеченным в коллективность, жестоко страдая от остракизма, которому подвергло его общество.

Он мечтал об идеальном обществе, которое не стало бы отвергать его за особые пристрастия, искренне считая, что подобные склонности не представляют серьезной опасности для просвещенного общества. В одном из писем он утверждал: «Для государства опасны не мнения или пороки частных лиц, а поведение общественных деятелей». Действия распутника не оказывают серьезного воздействия на общество, они не более чем игра. Если снять запреты, придающие преступлению привлекательность, похоть исчезнет сама собой. Возможно, он надеялся, что в обществе, уважающем своеобразие, и следовательно, способном признать его в качестве исключения, его пороки не будут вызывать осуждения. Во всяком случае, он был уверен, что человек, хлещущий кнутом проститутку, менее опасен для общества, чем генерал-откупщик.

И все же Сада не привлекал путь общественных реформ. Его жизни и творчеству были чужды утопические мечты. Мог ли он по-прежнему верить в них в глубине подземной тюрьмы или после Террора. События подтверждали его личный опыт. Крах общества не случаен. Вдобавок его интерес к общественным преобразованиям носил чисто умозрительный характер. Он был одержим собственными проблемами, не собирался меняться и уж тем более не искал одобрения окружающих. Пороки обрекли его на одиночество. Ему необходимо было доказать неизбежность одиночества и превосходство зла. Ему легко было не лгать, потому что он, разорившийся аристократ, никогда не встречал подобных себе людей. Хоть он не верил в обобщения, он придавал своему положению ценность метафизической неизбежности: «Человек одинок в мире». «Все существа рождены одинокими и не нуждаются друг в друге». По мнению Сада, разумное общество должно относиться к различиям между людьми, как к разнообразию растений или животных, и таким образом преодолевать их. Достаточно лишь уважать чужую непохожесть.

Однако человек у Сада не просто мирится с одиночеством, он утверждает его один против всех. Отсюда следует, что ценности неодинаковы не только у разных классов, но и у разных людей. «Все страсти имеют два значения, Жюльетта: одно — очень несправедливое, по мнению жертвы; другое — единственно справедливое для ее мучителя. И это главное противоречие непреодолимо, ибо оно — сама истина». Попытки людей примирить свои устремления, отыскивая общий интерес, всегда фальшивы. Ибо нет иной реальности, кроме замкнутого в себе человека, враждебного всякому, кто покусится на его суверенность. Свободный человек не может предпочесть добро просто потому, что его нет ни на пустых небесах, ни на лишенной справедливости земле, ни на идеальном горизонте — его не найти нигде. Зло торжествует повсюду, и существует лишь один путь отстоять себя перед ним — принять его.

Несмотря на свой пессимизм, Сад яростно отрицает идею покорности. Вот почему он осуждает лицемерную покорность, носящую имя добродетели, глупую покорность перед царящим в обществе злом. Подчиняясь, человек предает не только себя,