Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

восхищение хозяев и становится королевой гарема. Тот, кто мирится с ролью жертвы, страдает малодушием и недостоин жалости. «Что общего может быть у человека, готового на все, с тем, кто не отваживается ни на что?» Противопоставление этих двух слов заслуживает внимания. По мнению Сада, кто смеет, тот и может. В его произведениях почти все преступники умирают насильственной смертью, но им удается превратить свое поражение в триумф. На самом деле смерть — не худшая из бед, и какую бы судьбу Сад ни готовил своим героям, он позволяет осуществиться заложенным в них возможностям. Подобный оптимизм идет от аристократизма Сада, включающего учение о предназначении во всей его неумолимой суровости.

Те свойства характера, которые позволяют немногим избранным господствовать над стадом обреченных, являются для Сада чем-то вроде благодати. Жюльетта изначально спасена, а Жюстина — обречена. Что бы ни разделяло героев Сада, нужно признать, что все они преклоняются перед определенными ценностями, отдают предпочтение реальности, предстающей в разных, но несомненно равноценных для Сада обличьях — оргазм — Природа — разум. Или, точнее, реальность сама навязывает им себя. Она помогает одержать победу. Но окончательно спасает их то, что они все ставят на истину. Сад верит в абсолют, свободный от случайностей и никогда не подводящий тех, кто обращается к нему как к последнему средству.

Лишь малодушие мешает людям признать эту надежную этику, поскольку против нее нет серьезных возражений. Она не может оскорбить Бога, который лишь плод воображения; в Природе царят разделение и вражда, поэтому восставать против нее — значит подражать ей. Верный своим натуралистским предрассудкам, Сад пишет: «Единственное настоящее преступление — надругаться над Природой». И тут же добавляет: «Разумеется, Природа должна предоставить нам возможность преступления, чтобы мы могли над ней надругаться». Она поглощает все. Она равнодушно принимает даже убийство, ибо «смерть — просто вопрос воображения». Лишь человек придает значение своему существованию, но «можно совершенно стереть с лица земли род человеческий, а Вселенная не почувствует ни малейшего изменения». Человек утверждает, что жизнь его священна и неприкосновенна, тогда как он лишь одно из животных. «Только человеческая гордость сделала из убийства преступление».

Сад оправдывается так усердно, что в конце концов приходит к полному отрицанию преступного характера преступления. В последней главе «Жюльетты» он яростно пытается разжечь пламя Зла, но, несмотря на вулканы, пожары, яд и чуму, без Бога человек только дым. Если Природа допускает все, то самые страшные катастрофы оставляют нас равнодушными. «Я думаю, самое тяжкое мучение для человека — невозможность оскорбить Природу!» И если бы Сад все поставил на карту демонического ужаса преступления, его этика закончилась бы полным крахом: однако он сам допускал это поражение, потому что отстаивал нечто еще, а именно: глубокое убеждение, что преступление — благо.

Прежде всего преступление не только не оскорбляет Природу, но полезно ей. Сад объясняет в «Жюльетте», что «дух трех царств», не встретив препятствий, в своем неистовстве парализовал бы Вселенную. «Не стало бы ни силы притяжения, ни движения». В результате внутреннего противоречия совершенные человеком преступления спасают мир от стагнации, грозящей слишком добродетельному обществу.

В тексте, где Сад уподобляет нас слепцам, он говорит: хватит и того, что наши ограниченные чувства не позволяют нам проникнуть в суть реальности. Не станем же еще больше отравлять себе удовольствие. Попытаемся преодолеть наши ограничения: «…разумеется, наиболее совершенным существом будет для нас то, которое далее всех отошло от наших условностей, найдя их самыми презренными». В соответствующем контексте это утверждение напоминает призыв Рембо к «систематическому расстройству» всех чувств, а также стремление сюрреалистов выйти за рамки человеческого искусства к таинственному сердцу реальности. Однако Сад пытается разрушить тюрьму видимости скорее как моралист, чем как поэт. Для Сада мятеж — это средство обрести подлинность, исходя из личного решения. Сад должен занять место в великой семье тех, кто стремился прорваться сквозь «банальность повседневной жизни» к истине этого мира. В подобной схеме преступление становится долгом: «В преступном обществе человек обязан быть преступником». Эта формула подытоживает этику Сада. Совершая преступление, вольнодумец отвергает соучастие в зле данной ситуации, пассивным и, следовательно, презренным отражением которой служат массы. Преступление мешает обществу погрязнуть в несправедливости и создает апокалиптические обстоятельства, под давлением которых каждый осознает свою обособленность, а значит, и истину.

Наиболее убедительные доводы против позиции Сада можно выдвинуть от имени человека; ведь человек абсолютно реален, и преступление наносит ему реальный ущерб. Именно в этом вопросе Сад придерживается крайних воззрений: для меня истинно лишь то, что относится к моему опыту; мне чуждо внутреннее присутствие других людей. А так как оно меня не затрагивает, то и не может накладывать на меня никаких обязательств. «Нас совершенно не касаются страдания других людей; что у нас общего с их страданиями?» И снова: «Нет никакого сходства между тем, что испытывают другие, и тем, что чувствуем мы. Нас оставляют равнодушными жестокие страдания других и возбуждает малейшее собственное удовольствие». Гедонический сенсуализм XVIII в. мог предложить человеку одно — «искать приятные чувства и ощущения». Этим подчеркивалось, что человек в сущности одинок. В «Жюстине» Сад изображает хирурга, собирающегося расчленить дочь во имя будущей науки, а значит, и человечества. С точки зрения туманного будущего человечество в его глазах имеет определенную ценность; но что такое сам человек, сведенный к простому присутствию? Голый факт, лишенный всякой ценности, волнующий меня не более мертвого камня. «Мой ближний для меня ничто, он не имеет ко мне никакого отношения».

Подобные утверждения, казалось бы, противоречат поведению Сада в реальной жизни. Если бы между страданиями жертвы и палачом не было никакой связи, последний не получал бы от них удовольствия. Однако на самом деле Сад оспаривает априорное существование данного отношения между мной и другим, которое абстрактно должно руководить моим поведением. Он не отрицает возможности установления такого отношения, но не желает признавать других людей на основе ложных понятий взаимозаменимости и универсальности, чтобы позволить себе разрушить конкретные барьеры плоти, разделяющей умы.

Люди не заключают в себе никакой опасности для деспота, не угрожают сути его бытия. И все же внешний мир, из которого он исключен, раздражает его. Он жаждет в него проникнуть. Сад постоянно подчеркивает, что извращенца возбуждают не столько страдания жертвы, сколько сознание власти над ней. Его переживания не имеют ничего общего с отвлеченным демоническим удовольствием. Замышляя преступление, он видит, как его свобода становится судьбой другого человека. А так как смерть надежнее жизни, а страдания — счастья, то, совершая насилие и убийство, он берет раскрытие этой тайны на