Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

И все же он был одинок. XVIII век, пытаясь упразднить Царство Божие на земле, нашел нового идола. И атеисты, и верующие стали поклоняться новому воплощению Высшего Блага — Природе. Они не собирались отказываться от условностей категорической всеобщей нравственности. Высшие ценности были разрушены, и наслаждение признано мерой добра; в атмосфере гедонизма себялюбие было восстановлено в своих правах. Мадам дю Шатле, к примеру, писала: «Начать с того, что в этом мире у нас нет никаких иных занятий, кроме поисков приятных чувств и ощущений». Но эти робкие себялюбцы постулировали естественный порядок, обеспечивающий гармоничное согласие личных и общественных интересов. Процветание общества на благо всем и каждому надлежало обеспечить с помощью разумной организации, в основе которой лежит общественный договор. Трагическая жизнь Сада уличила эту оптимистическую религию во лжи.

В XVIII веке любовь нередко рисовали в мрачных, торжественных и даже трагических тонах. Ричардсон, Прево, Дюкло, Кребильон и особенно Лакло создали немало демонических героев. Однако источником их порочности всегда была не собственная воля, а извращение ума или желаний. Подлинный, инстинктивный эротизм, напротив, был восстановлен в своих правах. Как утверждал Дидро, в определенном возрасте возникает естественное, здоровое и полезное для продолжения рода влечение и порожденные им страсти столь же хороши и благотворны. Персонажи «Монахини» получают удовольствие от «садистских» извращений лишь потому, что подавляют желания вместо того, чтобы их удовлетворять. Руссо, чей сексуальный опыт был сложным и преимущественно неудачным, пишет: «Милые наслаждения, чистые, живые, легкие и ничем не омраченные». И далее: «Любовь, как я ее вижу, как я ее чувствую, разгорается перед иллюзорным образом совершенств возлюбленной, и эта иллюзия рождает восхищение добродетелью. Ибо представление о добродетели неотделимо от представления о совершенной женщине». Даже у Ретифа де ла Бретона наслаждение, хотя и бывает бурным, всегда — восторг, томление и нежность. Один Сад разглядел в чувственности эгоизм, тиранию и преступление. Только за это он мог бы занять особое место в истории чувственности своего века, однако он вывел из своих прозрений еще более значительные этические следствия.

Идея, что Природа — зло, не нова. Гоббс, с которым Сад был знаком и которого он часто цитирует, утверждал, что человек человеку волк и что естественное состояние — это состояние войны. За ним шла длинная череда английских моралистов и сатириков и среди них Свифт, которому Сад даже подражал. Во Франции сохранялись пуританская и янсенистская ветви христианской традиции, отождествляющей плоть с грехом. Бейль и особенно блестяще Бюффон утверждали, что Природа не только благо; и хотя миф о благородном дикаре имел хождение с XVI в., особенно у Дидро и энциклопедистов, уже в начале XVIII в. его критиковал Эмерик де Крюсе. Саду нетрудно было найти аргументы в пользу тезиса, который воплощала его эротическая практика и иронически подтверждало общество, заточившее его в тюрьму за следование инстинктам. Однако его предшественники, обнаружив царящее в природе зло, противопоставили ему мораль, основанную на Боге и обществе, тогда как Сад, хотя и отрицал первую часть всеобщего кредо: «Природа добра, подражайте ей», — как ни парадоксально, сохранял вторую. Пример Природы требует подражания, даже если ее законы — это законы ненависти и разрушения. Теперь внимательно рассмотрим, как ему удалось обратить новый культ против его служителей.

Сад не всегда одинаково понимал отношение человека к Природе. На мой взгляд, эти различия объясняются не столько движением диалектики, сколько неуверенностью его мышления, которое то сдерживает его смелость, то дает ей полную свободу. Когда Сад просто пытается наспех подыскать себе оправдание, он обращается к механистическому взгляду на мир. Как утверждал Ламетри, действия человека не подлежат моральной оценке: «Мы виноваты в следовании нашим простейшим желаниям не более, чем Нил, несущий свои воды, или море, вздымающее волны». Так же и Сад, ища оправдания, сравнивает себя с растениями, животными и даже физическими элементами. «В ее (Природы) руках я лишь орудие, которым она распоряжается по собственному усмотрению». Хотя он постоянно прячется за подобными высказываниями, они не выражают его истинных мыслей. Во-первых, Природа для него не безразличный механизм. Ее трансформации дают нам основание предположить, что ею правит злой гений. В самом деле, Природа жестока, кровожадна и одержима духом разрушения. Она «желала бы полного уничтожения всех живых существ, чтобы, создавая новые, насладиться собственным могуществом». И все же человек не ее раб.

В «Алине и Валькуре» Сад уже говорил, что можно вырвать у Природы свободу и направить против нее же. «Давайте отважимся совершить насилие над этой непонятной Природой, овладеть искусством наслаждаться ею». А в «Жюльетте» он заявляет еще решительнее: «Коль скоро человек сотворен, он более на зависит от Природы; раз уж Природа бросила его, она более не имеет над ним власти». Он идет еще дальше. Человек имеет такое же отношение к Природе, как «пена, пар, который поднимается над жидкостью в нагреваемом сосуде. Пар не сотворен; он — результат; он — нечто иное. Он происходит из чуждого элемента. Он может существовать или не существовать без ущерба для элемента, от которого берет начало. Он ничем не обязан элементу, а элемент — ему». Хотя человек во Вселенной ценится не дороже клочка пены, сама эта ничтожность гарантирует ему автономию. Человек не обязан подчиняться естественному порядку, поскольку тот ему совершенно чужд. Поэтому он свободен в своем нравственном выборе, который никто ему не вправе навязывать. Тогда почему из всех открытых перед ним путей Сад выбрал тот, который через подражание Природе ведет к преступлению? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно учесть всю систему его взглядов. Истинная цель этой системы — оправдать «преступления», от которых Сад никогда и не думал отказываться.

Идеи, которые мы оспариваем, влияют на нас сильнее, чем мы думаем. Так, Сад часто обращался к натурализму как к аргументу ad hominem. Он испытывал тайное удовольствие, оправдывая зло на тех же примерах, которые его современники приводили в интересах Добра, однако он никогда не сомневался, что право всегда на стороне сильного. Когда он пытается доказать, что вольнодумец имеет право угнетать женщин, он восклицает: «Разве Природа, наделив нас силой, необходимой, чтобы подчинить их нашим желаниям, не подтвердила этим наше право?» Сад обвиняет законы, навязанные обществом, в искусственности. Он сравнивает их с законами, которые могло бы выдумать общество слепцов. «Все эти обязанности мнимы, поскольку условны. Так, человек приспособил законы к своим