Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

но и свою свободу. Сад с легкостью доказывает, что целомудрие и умеренность не оправданы даже с точки зрения пользы. Предрассудки, клеймящие кровосмешение, гомосексуализм и прочие сексуальные «странности», преследуют одну цель: разрушить личность, навязав ей глупый конформизм.

Добродетель не заслуживает ни восхищения, ни благодарности, ибо она не только не соответствует требованиям высшего блага, но и служит интересам тех, кому нравится выставлять его напоказ. По логике вещей Сад должен был прийти к этому выводу. Но если человек руководствуется только личным интересом, стоит ли тогда презирать добродетель? Чем она хуже порока? Сад с жаром отвечает на этот вопрос. Когда предпочитают добродетель, он восклицает: «Какая скованность! Какой лед! Ничто не вызывает во мне волнения, ничто не возбуждает… Я спрашиваю тебя: и это — удовольствие? Насколько привлекательней другая сторона! Какой пожар чувств! Какой трепет во всех членах!» И опять: «Счастье приносит лишь то, что возбуждает, а возбуждает только преступление». С точки зрения царившего в то время гедонизма это веский аргумент. Здесь можно только возразить, что Сад обобщает свой личный опыт. Возможно, другие способны наслаждаться Добром? Сад отвергает эту эклектику. Добродетель приносит лишь мнимое счастье: «…истинное блаженство испытывают только при участии чувств, а добродетель не удовлетворяет ни одно из них». Подобное утверждение может вызвать недоумение, поскольку Сад превратил воображение в источник порока; однако порок, питаясь фантазиями, преподает нам определенную истину, а доказательством его подлинности служит оргазм, т. е. определенное ощущение, тогда как иллюзии, питающие добродетель, никогда не приносят человеку реального удовлетворения. Согласно философии, которую Сад позаимствовал у своего времени, ощущение является единственным мерилом реальности, и если добродетель не возбуждает никакого чувства, так это потому, что у нее нет никакой реальной основы.

Сравнивая добродетель с пороком, Сад ясно объясняет, что имеет в виду: «…первая есть нечто иллюзорное и выдуманное; второй — нечто подлинное, реальное; первая основана на предрассудках, второй — на разуме; первая при посредничестве гордости, самом ложном из наших чувств, может на миг заставить наше сердце забиться чуть сильнее; второй доставляет истинное душевное наслаждение, воспламеняя все наши чувства…» Химерическая, воображаемая добродетель заключает нас в мир призраков, тогда как конечная связь порока с плотью свидетельствует о его подлинности. Говоря языком Штирнера, чье имя справедливо связывают с именем Сада, мы можем сказать, что добродетель отчуждает индивида от пустой сущности, Человека. Лишь в преступлении он подтверждает и осуществляет себя как конкретное «Я». Если бедняк покоряется судьбе или тщетно пытается бороться за своих ближних, он — инертный предмет, игрушка в руках Природы, он — ничто. Он должен, как Дюбуа или Кер-де-фер, постараться перейти на сторону сильных. Богач, пассивно пользующийся своими преимуществами, также существует как предмет. Но если, злоупотребив властью, он превратится в тирана, он станет кем-то. Вместо того чтобы терять себя в филантропических мечтах, он должен цинично воспользоваться выгодной ему несправедливостью. «Где были бы жертвы нашего злодейства, если бы все люди стали преступниками? Мы никогда не должны освобождать их от ярма ошибок и лжи», — говорит Эстерваль.

Не возвращаемся ли мы к идее о том, что человек способен поступать только в соответствии с собственной злой природой? Не жертвует ли он свободой под предлогом сохранения подлинности? Нет, хотя свобода не всегда способна противостоять данной действительности, ей удается вырваться из нее, приняв ее. Эта процедура напоминает обращение стоиков, которые после обдуманного решения используют действительность в собственных интересах. В том, что Сад, превознося преступление, одновременно возмущается человеческой несправедливостью, нет противоречия. Он презирает только робкий порок, случайные преступления, которые просто пассивно отражают мерзость Природы. Человек должен стать преступником, чтобы не быть злом, подобно вулкану или полицейскому. Нужно не подчиняться Природе, а подражать ей, открыто бросая ей вызов.

Именно эту позицию занимает химик Альмани, рассуждая на вершине Этны: «Да, мой друг, да, я ненавижу Природу. Я презираю ее именно потому, что слишком хорошо ее знаю. Открывая ее страшные секреты, я чувствую невыразимое блаженство, повторяя ее гнусности. Я буду подражать ей, хотя она мне противна… Ее убийственные сети расставлены для нас одних… Так попытаемся поймать ее в собственную ловушку… Скрывая от меня все причины, она показывает только следствия. Стало быть, я могу подражать лишь последним. Я не способен разгадать мотивы, вкладывающие ей в руки кинжал. Я могу лишь отнять у нее оружие и воспользоваться им, подобно ей». Эти слова напоминают признание Долмансе: «Человеческая неблагодарность иссушила мне сердце». Они напоминают нам, что Сад посвятил себя злу от отчаяния и негодования.

На последней ступени намеренного морального разложения человек освобождается не только от предрассудков и стыда, но и от страха. Его спокойствие сродни невозмутимости древнего мудреца, считавшего тщетным все от нас не зависящее. Однако мудрец ограничивался негативной защитой от страдания. Мрачный скептицизм Сада обещает позитивное счастье. Так, Кер-де-фер выдвигает следующую альтернативу: «Либо преступление, дающее нам счастье, либо эшафот, спасающий нас от несчастья». Человек, умеющий превратить поражение в победу, не знает страха. Ему нечего бояться, потому что для него нет плохого исхода. Грубая оболочка происходящего не занимает его. Его волнует лишь значение событий, зависящее от него самого. Тот, кого бьют кнутом, может быть как рабом, так и господином своего палача. Амбивалентность страдания и наслаждения, унижения и гордости дает вольнодумцу власть над происходящим. Так, Жюльетте удается превратить в наслаждение те муки, которые повергают в отчаяние Жюстину. Содержание событий обычно не имеет большого значения, в расчет принимаются только намерения их участников.

Так, гедонизм кончается безразличием, что подтверждает парадоксальную связь садизма со стоицизмом. Обещанное счастье оборачивается равнодушием. «Я был счастлив, дорогая, с тех пор как совершенно хладнокровно совершал любые преступления», — говорит Брессак. Жестокость предстает перед нами в новом свете — как аскеза. «Человек, научившийся быть равнодушным к чужим страданиям, становится нечувствительным и к собственному». Таким образом, целью становится уже не возбуждение, но апатия. Конечно, новоиспеченному вольнодумцу нужны сильные ощущения, помогающие ему осознать подлинный смысл существования. Однако впоследствии он может довольствоваться чистой формой преступления. Преступлению свойствен «величественный и возвышенный характер, всегда и во всем превосходящий унылые прелести добродетели». С суровостью Канта, имеющей общий источник в пуританской традиции, Сад понимает свободный акт только как акт, свободный от всяких переживаний. Оказавшись во власти эмоций, мы теряем независимость, становясь рабами Природы.

Этот жизненный выбор открыт любому человеку, независимо от того, в каком положении он находится. В гареме монаха, где томится Жюстина, одной из жертв удается переломить судьбу, проявив незаурядную силу характера. Она закалывает подругу с такой жестокостью, что вызывает