Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

себя. Ему мало наброситься на обезумевшую жертву под видом судьбы. Открываясь жертве, палач вынуждает ее заявить о своей свободе криками и мольбами. Но если жертва не понимает смысла происходящего, она не заслуживает мучений. Ее убивают или забывают. Жертва имеет право взбунтоваться против тирана: сбежать, покончить с собой или победить. Палач добивается от жертвы одного, чтобы, выбирая между протестом и покорностью, бунтом и смирением, жертва в любом случае поняла, что ее судьба — это свобода тирана. Тогда она соединяется с повелителем теснейшими узами. Палач и жертва образуют настоящую пару.

Бывает, жертва, смирившись со своей судьбой, становится сообщником тирана. Она превращает страдание в наслаждение, стыд — в гордость, действуя заодно с мучителем. Для него это лучшая награда. «Для вольнодумца нет большего наслаждения, чем завоевать прозелита». Совращение невинного существа является, бесспорно, демоническим актом, однако, учитывая амбивалентность зла, его можно считать истинным обращением, завоеванием еще одного союзника. Совершая насилия над жертвой, мы вынуждаем ее признать свое одиночество, а значит, постичь истину, примиряющую ее с врагом. Мучитель и жертва с удивлением, уважением и даже восхищением узнают о своем союзе.

Как справедливо указывалось, между распутниками Сада нет прочных связей, их отношениям постоянно сопутствует напряженность. И хотя эгоизм всегда торжествует над дружбой, он не лишает ее реальности. Нуарсейль никогда не забывает напомнить Жюльетте, что их связывает только удовольствие, которое он получает в ее компании, но это удовольствие подразумевает конкретные отношения. Каждый находит в лице другого союзника, испытывая одновременно и свободу от обязательств, и возбуждение. Групповые оргии рождают у вольнодумцев Сада чувство подлинной общности. Каждый видит себя и свои действия глазами других. Я чувствую свою плоть в плоти другого, значит, мой ближний для меня действительно существует. Поразительный факт сосуществования обычно ускользает от нашего сознания, однако мы можем распорядиться его тайной, подобно Александру, разрубившему гордиев узел — соединиться в половом акте. «Что за загадка человек! Конечно, мой друг, вот почему один остроумец сказал, что легче насладиться им, чем понять его». Эротика выступает у Сада как единственно надежное средство общения. Пародируя Клоделя, можно сказать, что у Сада «пенис — кратчайший путь между двумя душами».

5

Сочувствовать Саду — значит предавать его. Ведь он хотел нашего страдания, покорности и смерти; и всякий раз, когда мы встаем на сторону ребенка, чье горло перерезал сексуальный маньяк, мы выступаем против Сада. Но он не запретил нам защищаться. Он требует одного: чтобы в борьбе непримиримых интересов каждый заботился только о себе. Он одобряет вендетту, но осуждает суд. Мы можем убить, но не судить. Претензии судей раздражают его сильней претензий тирана, ибо тиран действует от своего лица, а судья пытается выдать частное мнение за общий закон. Его усилия построены на лжи. Ведь каждый человек замкнут в своей скорлупе и не способен служить посредником между изолированными людьми, от которых сам изолирован. Стремясь избежать жизненных конфликтов, мы уходим в мир иллюзий, а жизнь уходит от нас. Воображая, что мы себя защищаем, мы себя разрушаем. Огромная заслуга Сада в том, что он восстает против абстракций и отчуждения, уводящих от правды о человеке. Никто не был привязан к конкретному более страстно. Сад никогда не считался с «общим мнением», которым лениво довольствуются посредственности. Он был привержен только истинам, извлеченным из очевидности собственного опыта. Вот почему он превзошел сенсуализм своего времени, превратив его в этику подлинности.

Это не означает, что нас должно удовлетворить предложенное им решение. Желание Сада ухватить саму суть человеческой ситуации, не выходя за рамки собственной жизни, — источник его силы и его слабости. Он думал, что решение, найденное им для себя, годится для всех остальных. Однако он допустил двойную ошибку. Несмотря на весь свой пессимизм, он остался на стороне привилегированных, не понимая, что социальная справедливость затрагивает и этические возможности человека. Даже мятеж — роскошь, требующая культуры, досуга и некоторого отстранения от жизненных нужд. Хотя герои Сада расплачиваются за мятеж жизнью, они, по крайней мере, сумели придать этой жизни смысл, тогда как для огромного большинства людей подобное поведение было бы равносильно глупому самоубийству. Вопреки желанию Сада, в отборе криминальной элиты участвует случай, а не личные достоинства.

К тому же он не видел иного пути, кроме личного мятежа. Он знал только две альтернативы: абстрактную мораль и преступление. Отказывая человеку в трансцендентности, он обрекал его на ничтожество, санкционирующее насилие. Однако пустое насилие обращается в абсурд, и тиран, утверждающийся с помощью такого насилия, обнаруживает собственную ничтожность.

Общество отвергает человека, не желающего поступиться своей непохожестью. Но, признавая в каждом человеке лишь его трансцендентность, конкретно объединяющую его с ближними, мы порождаем новых идолов, делая человеческую ничтожность еще очевиднее. Мы начинаем жертвовать сегодняшним днем во имя завтрашнего, меньшинством во имя большинства, свободой каждого во имя достижений общества. Логическим следствием отказа от личного своеобразия становятся тюрьма и гильотина. Иллюзорное братство кончается преступлением, в котором добродетель узнает свои абстрактные черты. «Ничто так не похоже на добродетель, как великое преступление», — сказал Сен-Жюст. Не лучше ли взвалить на себя ношу зла, чем подписаться под абстрактным добром, за которым следует абстрактная бойня? Этой дилеммы не избежать. Если бы все населяющие землю люди предстали перед нами в полной реальности, то жизнь превратилась бы в пытку. Каждую минуту тысячи людей несправедливо и напрасно страдают и умирают, и это нас не трогает. Заслуга Сада не только в том, что он во всеуслышанье заявил о тех вещах, в которых каждый со стыдом признается одному себе, но и в том, что он не смирился. Он предпочел жестокость безразличию. Вот почему сегодня, когда люди знают, что стали жертвой не столько чьих-то пороков, сколько благих намерений, произведения Сада вновь вызывают интерес. Противостоять опасному общественному оптимизму — значит встать на сторону Сада. В одиночестве тюремной камеры он пережил этическую ночь, подобную тому интеллектуальному мраку, в который погрузился Декарт. В отличие от последнего Сад не испытал озарения, зато подверг сомнению все простые ответы. Если мы хотим когда-нибудь преодолеть человеческое одиночество, не нужно делать вид, что его не существует. Иначе вместо обещанных счастья и справедливости восторжествует зло. Сад, до конца испивший чашу эгоизма, несправедливости и ничтожества, настаивает на истине своих переживаний. Высшая ценность его свидетельств в том, что они лишают нас душевного равновесия. Сад заставляет нас внимательно пересмотреть основную проблему нашего времени — правду об отношении человека к человеку.