«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

«Днепровьем» Вяч. Иванова и «Облаками» Бродского), а сходство одной лишь метрики при разительном различии семантики, напротив, считает достаточным для предположения о том, что одно произведение было «ритмическим источником» для второго (так это делается с «Погорельщиной» Н. Клюева и «Испанской танцовщицей» Бродского).

Порой ход мысли исследователя довольно противоречив. Например, А. Г. Степанов, анализируя «Облака» Бродского, пытается (по-моему, безосновательно) найти отсылки к пастернаковскому творчеству в упоминании о «профиле Толстого» и о «Риме», обнаруживаемых лирическим «я» в очертаниях облаков: Толстого рисовал отец Пастернака, а Рим как метафора старости-зрелости творца упоминается в пастернаковском стихотворении «О, знал бы я, что так бывает…». Все эти сомнительные сопоставления исходят из метрического сходства «Облаков» и песни духов из пастернаковского перевода «Фауста»: они якобы могли быть навеяны этим переводом. Но в итоге автор книги предположение о песне духов как о претексте стихотворения Бродского отводит. Противоречивы психологические объяснения камуфлирования или же обнажения Бродским связи его произведений с поэтическими текстами других стихотворцев. В «Мухе», по мысли А. Г. Степанова, Бродский скрывает зависимость от «Паука» Р. Саути, проявляя «страх влияния» по Х. Блуму, в стихотворении «В горах» же, наоборот, демонстрирует преемственность по отношению к произведению другого большого поэта – к цветаевской «Поэме Горы». На самом деле, как представляется, в «Мухе» стратегия сокрытия претекста никак не проявляется, как не проявляется и обнажение претекста в стихотворении «В горах».

С точки зрения теоретического подхода книга А. Г. Степанова достаточно уязвима, исследовательская оптика не сфокусирована, размыта, что объясняется, по крайней мере отчасти, разнородностью статей, написанных в разные годы для различных изданий. Но конкретные разборы стихотворений Бродского в сопоставлении с их претекстами, а также анализ семантических ореолов метрики и строфики интересны, часто убедительны и очень ценны. В главе 1 «Бродский и предшественники», помимо статьи о «В горах» и «Поэме Горы», это работа «О двух возможных претекстах „В альбом Натальи Скавронской“», в которой убедительно установлена преемственность стихотворения по отношению к лирике Пастернака и к «Стихам в честь Натальи» П. Васильева. В главе 2 «Среди современников» хороши статьи о связи произведений Бродского с поэзией С. Чудакова, о влиянии «Поэмы осени» Р. Дарио в переводе Г. Шмакова на «Пьяцца Маттеи» Бродского, о «поэтике взаимодействий» О. Охапкина и Бродского, о воздействии автора «Части речи» и «Остановки в пустыне» на Г. Григорьева и Е. Рейна. Заслуживают внимания и работы, включенные в главу 3, посвященные воздействию Бродского на поэтов младших поколений. Удачны работы, составившие 4-ю главу, «Память формы». Кроме уже упомянутой статьи о ритмических контекстах «Испанской танцовщицы», это исследование четырехиктного сегментного дольника у Бродского, Л. Костюкова и М. Фрейдкина и это работы о строфических моделях Ан3аБаБ и Я6аБаБ.

«Механизмы сохранения и передачи литературной памяти, которые можно выявить и описать средствами стиховедения, поэтики, стилистики» (с. 242) в книге А. Г. Степанова не проанализированы с ожидаемой полнотой. Но для исследователей творчества Бродского, в том числе для комментаторов, для филологов, изучающих русскую поэзию второй половины прошлого и первых десятилетий нынешнего века, для стиховедов эта книга будет, несомненно, полезна. Интересна она окажется и для квалифицированных читателей – ценителей поэзии Бродского.

Подтексты и символы Иосифа Бродского[724]

О. В. Богданова, Е. А. Власова. Поэтические миры Иосифа Бродского. СПб.: Алетейя, 2022. 174 стр. Тираж 500 экз.

Публикация очередной книги о Бродском в наше время часто уже рутинное явление. Однако выход некоторых из них – несомненное событие. К числу таких изданий относится книга О. В. Богдановой и Е. А. Власовой – при том, что она не лишена изъянов, и даже очень серьезных.

«Поэтические миры Иосифа Бродского» состоят из шести глав-статей, каждая из которых посвящена одному произведению: это «„Пилигримы“: интертекстуальное поле ассоциаций», «„Шествие“: пласты незримой реальности», «„Стансы (Ни страны, ни погоста…)“: стратегии восприятия», «„Горбунов и Горчаков“: Евангелие от Иосифа», «„Осенний крик ястреба“: новосотворенный миф», «„Путешествие в Стамбул“: призраки и двойники ассоциативной реальности». Коротко скажу о статьях, меня не впечатливших. В главе о «Стансах» нет ни оригинальной интерпретации, ни принципиально новых наблюдений. Ничего загадочного в стихотворении нет, кроме последних строк: «И увижу две жизни / далеко за рекой» и «словно девочки-сестры / из непрожитых лет, / выбегая на остров, / машут мальчику вслед». О. В. Богданова и Е. А. Власова понимают их буквально, а не как метафору, соотнося с посвящением Е. В. и А. Д., то есть Елене Валихан и Але Друзиной:

Образы девочек-сестер никак (кроме как через посвящение) не связаны с внутренним повествовательным сюжетом героя, но именно аббревиатуры Е. В. и А. Д. обеспечивают кольцевое обрамление стиха, придают стихотворному тексту завершенность и замкнутость

(с. 73)[725].

Но почему, если это так, две девушки, отнюдь не родственницы, названы сестрами? К тому же есть мнение, что А. Д.– не Аля Друзина, а муж Е. Валихан Александр фон Добровицкий[726]. Полагаю, что река – это Стикс (присутствие реки царства мертвых в подтексте «Стансов» признают и авторы книги). А «две жизни» – тоже две реки или, точнее, два рукава одной реки, но уже реальной – Невы, омывающие с юга и севера Васильевский остров. Иносказание основано на традиционной метафоре река жизни.

Попытка прочитать «Осенний крик ястреба» как воплощение «темы утраченной родины» неоригинальна: о присутствии в этом поэтическом тексте рефлексии по поводу попытки вхождения в новый, американский социокультурный контекст (правда, несколько иначе расставляя акценты) уже писал Дэвид Бетеа, чью статью О. В. Богданова и Е. А. Власова, видимо, не заметили[727].

Интерпретация эссе «Путешествие в Стамбул», напротив, оригинальна, но при этом несостоятельна. Исследовательницы убеждены, что отношение Бродского к Стамбулу (абсолютно негативное, неприязненное) в этом прозаическом сочинении определяется несбывшимся ожиданием писателя и, соответственно, его автобиографического героя-повествователя, посетив Второй Рим, мысленно вернуться в Третий, в данном случае в Петербург:

Оттого столь зол нарратор на Стамбул, гневен за то, что Второй Рим не смог помочь ему преодолеть время и мнимо-пространственно вернуться в Рим Третий

(с. 166, ср. текст на с. 163).

О намерении посетить все города, находящиеся на меридиане Петербурга-Ленинграда, Бродский действительно пишет, но абсолютизировать это стремление и объяснять им откровенную неприязнь автора к Константинополю-Стамбулу не стоит. Во-первых, это место для автора не только конкретный город, но и зримый символ тоталитаризма, воплощенного как в Византийской империи, так и в империи Османской. Во-вторых, за такой позицией стоит отрицательное отношение к восточной культуре в ее исламском варианте. О. В. Богданова и