«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

выразительно рисуют Рим Бродского, но решение публиковать эссе отрывками, объяснимое прежде всего их большим объемом, разрывает связанные между собой мысли автора и искажает их восприятие читателем. Что касается пьесы «Мрамор», то в ней изображается некое условное постисторическое тоталитарное будущее с чертами СССР. Из заглавия текста в машинописном черновике пьесы – «Рим № 4» (фото в т. 2 на с. 220) следует, как справедливо предполагает сам Ю. Левинг, что «автор имел в виду „Четвертый Рим“» (т. 2, с. 221). Правка в черновике, свидетельствующая о «последовательной локализации пьесы» именно в Риме (т. 2, с. 227), этому не противоречит, так как «Рим» этот сугубо условный, а башня, в которой заточены герои, – сколок с Останкинской телебашни. Если же исходить из постоянных упоминаний этого «Рима» в пьесе, то уж тогда ее следовало печатать полностью. К слову, по необъяснимым причинам главка о черновой машинописи «Мрамора» оказалась отделена от публикации фрагмента драмы и попала почему-то в один раздел с изданием неоконченного эссе о Риме.

Зато подлинный подарок для профессиональных ценителей поэзии Бродского, для филологов,– это публикация во второй книге нескольких прежде не издававшихся стихотворений, в основном незавершенных. Ю. Левинг не только издает эти фрагменты, но и прослеживает ход мысли автора, и предлагает приблизительную датировку незаконченного стихотворения «Из пасти каменного льва…». Однако публикация последней редакции дается странно: «Текст воспроизводится со всеми наслоениями, включая две вычеркнутые красным строки» (т. 2, с. 151). В результате в стихотворении, написанном пятииктным ямбом, первая строка приобретает вид: «Из пасти каменного аллегорического алебастрового льва» (т. 2, с. 152), при том что Ю. Левинг признает: эпитеты алебастрового и аллегорического поэт отверг (т. 2, с. 153). Представляется необоснованным утверждение о стихах Бродского с античной тематикой и реалиями: «Античные мотивы Бродского объединяются в левантийский текст, для которого признаки культурной доминанты гораздо существеннее конкретных географических привязок» (т. 2, с. 157). Во-первых, понятие «левантийский текст» является слепком с Петербургского текста В. Н. Топорова, но «левантийский текст» не обладает теми цельностью и связностью, которые, как показал В. Н. Топоров, присущи Петербургскому тексту русской литературы. Во-вторых, само выделение такой общности в лирике Бродского неочевидно, тем более что речь идет о набросках (см. т. 2, с. 156–157).

Также ценно издание до сих пор не печатавшегося незаконченного эссе, начинающегося словами: «Всякий литератор, стихотворец в особенности, оказываясь в Риме, оказывается в плену далеко идущих ассоциаций» (1983–1989 (?)). Строки о литераторе, посетившем Вечный город, помогают понять, чем именно был значим Рим для Бродского в первую очередь: «Вольно или невольно, он ощущает себя попавшим если не в исторический, то в географический (климатический, зрительный) контекст Катулла, Овидия, Вергилия, Горация. ХX век ему не мешает: ровно наоборот. Грязь и уродство, сопутствующие нашему времени, только увеличивают ощущение подлинности происходящего» (т. 2, с. 218–219). И еще один дар, преподнесенный Ю. Левингом читателям,– воспроизведенные на страницах второго тома римские рисунки Бродского, по большей части изображающие столь любимых автором «Римских элегий» котов, в том числе в шутливой трактовке, как набросок Капитолийской волчицы в виде кошки, к сосцам которой вместо Ромула и Рема льнут две смелые мыши. И наконец, и для читателей, по-настоящему интересующихся творчеством Бродского, и для его исследователей очень ценно издание во второй книге четырех интервью поэта итальянским журналистам, впервые печатающихся в русских переводах. Здесь рассыпаны и высказывания о знакомстве Бродского с итальянской культурой и литературой, и замечания об отношении к театру, и упоминания любимых строк римских лириков. В одном из этих интервью и содержится повторенная Юрием Левингом метафора прядильный станок цивилизации, обозначающая римскую и итальянскую культуру (т. 2, с. 439).

Третья книга, с подзаголовком «Труды и дни», содержит серию высказываний поэта о Риме из бесед с Е. Рейном и С. Волковым, подробный анализ записей из ежедневника Бродского 1981 года, когда он в течение четырех месяцев жил в этом городе, будучи стипендиатом Американской академии в Риме. Некоторые записи важны для творческой истории написанных здесь стихотворений, а особенно – публикация наброска будущих «Римских элегий», записанного на вложенном в блокнот отдельном листке (т. 3, с. 42–43). В этом же томе помещена серия впервые публикуемых интервью Ю. Левинга с друзьями, подругами и знакомыми поэта, с которыми он встречался во время своих приездов в Рим. В этих беседах – воспоминаниях о Бродском щедро представлены и впечатления интервьюируемых от личности его и манеры читать стихи, и его высказывания на самые разнообразные темы, и примеры языковой игры и остроумия, аналогии которых встречаются в стихах и эссе, – показательный пример единства языковой личности Бродского-человека и писателя. Автор «Пьяццы Маттеи» и «Дани Марку Аврелию» предстает в этих воспоминаниях в самых разных и часто противоречивых и даже взаимоисключающих проявлениях. Поклонник красоты, близкий в этом культе к язычникам. В его отношении к жизни, к женской внешности «есть нечто языческое», «взгляд эстета – несколько чудовищный, потому что не видит внутренний мир», – пояснила римлянка, возлюбленная Бродского Аннелиза Аллева (т. 3, с. 361). Человек щедрый и доброжелательный. Надменный и грубый, склонный к эскападам. Неуверенный в себе. Жалостливый к раненым бездомным римским котам, ценой немалых усилий добывающий для них пенициллин. Сексист. Хулиган. Как заметила еще одна римская возлюбленная поэта Сильвия Ронкей: «Хулиган – не совсем точное слово, но это был его идеал. Он притворялся дикарем и в некоторой степени был таковым» (т. 3, с. 308).

Трехтомник, подготовленный Ю. Левингом, – плод многолетнего труда, работы с рукописями поэта, хранящимися в Америке и России, переписки и бесед со знакомыми Бродского. Его ценность для исследователей творчества автора «Римских элегий» несомненна. Прежде всего, эта книга содержит сведения, необходимые для комментаторов. Ю. Левинг и предлагает собственные пояснения к текстам Бродского, например уточняя датировку и творческую историю стихотворения «На виа Джулия» (т. 2, с. 129) и поясняя сленговый смысл выражения «горит дуплет» в стихотворении «Корнелию Долабелле» (т. 2, с. 138–139). Но, кроме этого, этот прекрасно и даже роскошно изданный путеводитель – своеобразное явление искусства. Путеводитель напечатан на плотной мелованной бумаге, фото Ю. Левинга, запечатлевшие архитектуру, скульптуру, повседневную жизнь Рима, фотографии, сделанные самим Бродским, и фотографии его рисунков, рукописей, дарственных надписей, старинных гравюр с видами Вечного города искусно сопровождают текст этой книги.

К изъянам этого издания можно отнести повторы одних и тех же сведений (ср. две версии рассказа о квартире Аннелизы Аллевы на с. 297 и 455–456 первого тома, два подобных повтора с рассказом о Микелине Продан в этой же книжке на с. 311–319 и 435–439) и включение