«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.

Но, присматриваясь к чужим чертам,

ясно, что там и там

главное сходство между простым пятном

и, скажем, классическим полотном

в том, что вы их в одном

экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера —

копирку, как мысль чела —

букву, как рой – пчела,

искренне ценит принцип массовости, тираж,

страшась исключительности, пропаж

энергии, лучший страж

каковой есть распущенность. Пространство заселено.

Трению времени о него вольно

усиливаться сколько влезет.

(IV; 76)

Стандартизация, отречение от культуры, взрастившей идею ценности отдельной личности,– это новое рабство. Строки: «Новое оледененье – оледененье рабства / наползает на глобус» («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 ([III; 195]), характеризующие наступающие времена, относятся отнюдь не только к советскому вторжению в Афганистан, которому непосредственно посвящен этот поэтический текст[710]. Если попытаться выразить эту идею на поэтическом языке «Византийского», получится что-то вроде: «Нынче всюду Византия» или «Византия – наше, увы, неизбежное завтра».

Как и формирующаяся цивилизация в «Fin de siècle», мир в «Византийском» густо заселен: на станции, чтобы подойти к герою, его подруге приходится расталкивать тела, а «тысячу лет спустя» их будет окружать «толпа».

В «Византийском» признаками этой наступающей посткультуры представлены потная морзянка и семафор – коммуникативные, семиотические системы невербального характера[711], символизирующие девальвацию, умирание столь дорогого автору слова в новом печальном мире. Эпитет потная, по-видимому, связан с одоральными ощущениями автора от посещения Стамбула, описанными в эссе «Путешествие в Стамбул»:

Заливаемые мочой угли костра. Этот запах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного вкруг ихних чресел что твоя чалма;

Нормальный, душный, потный, пыльный майский день в Стамбуле. Сверх того, воскресенье. Человеческое стадо, бродящее под сводами Айя-Софии. Там, вверху, недосягаемые для зренья, мозаики с изображением то ли царей, то ли Святых. Ниже, на стенах, досягаемые, но недоступные разумению круглые металлические щиты с золотыми по черному полю, весьма стилизованными цитатами из Пророка. Своего рода монументальные камеи с литерами, напоминающими Джаксона Поллака или Кандинского. И тут я замечаю, что – скользко: собор потеет. Не только пол, но и мрамор стен. Камень потеет. Спрашиваю – говорят, от сильного перепада температуры. И решаю – от моего присутствия, и выхожу (V; 288, 309).

В поэзии Бродского пот – признак «варварского», нецивилизованного мира: «запах потных подмышек» – деталь, отличающая матросов с «ржавого румынского танкера», разглядывающих итальянский берег («Лидо», 1991 [IV; 108])[712].

По-видимому, в том же значении, что и в «Византийском», азбука Морзе упоминается в стихотворении «В разгар холодной войны» (1994):

И постоянно накрапывает, точно природа мозгу

хочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,

шепчет на местном наречьи. А ежели это – Морзе,

кто его расшифрует, если не шифер кровли?

(IV; 170)

Метафора обнаженности («жизнь <…> в чем мать родила»), вероятно, указывает на (придется воспользоваться другим, на сей раз несколько пошловатым тропом) духовную наготу – нищету, утрату «окутывающих» смыслов.

Из последних строк стихотворения выясняется, что речь в нем идет не только о мыслимом настоящем или близком будущем, но и о некоем весьма отдаленном будущем («тысячу лет спустя»), в котором герой и его спутница словно останутся живыми, так как их может «окликнуть» «ихний дозор». «Ихний» – дозор будущей «византийской» цивилизации. Плоскостопие, по которому его и ее отличают от обитателей этого будущего,– метафора долгой жизни (стоптанные, как каблуки, ноги). Стоптанный каблук в поэзии Бродского означает именно долгую жизнь: «Как давно я топчу, видно по каблуку» (1980/1987 [IV; 25]). Плоскостопие – признак телесности – и способность быть замеченными «ихним патрулем» противоречат «развоплощенности», бестелесности героя и героини, в мире будущего принадлежащих к «пустоте». Парадокс, возможно, объясняется тем, что он и она представлены в этом мире своими двойниками.

Способность притвориться мертвыми проявляется в превращении в артефакт, возможно, в кость, возможно, всё в тот же мрамор, который хрустит под ногами: «…мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя». Овеществление, умирание как переход живых души и плоти в камень, в мрамор – инвариантный мотив поэзии Бродского, выраженный в таких текстах, как «Торс» (1972), «Бюст Тиберия» (1981), в строке: «И мрамор сужает мою аорту» («Корнелию Долабелле», 1995 [IV: 199]). Наиболее близки к «Византийскому» строки из стихотворения «Михаилу Барышникову» (1992):

Но говорят, что пропеллер замер.

Что – особенно голые – мы тяжелей, чем мрамор:

столько лет отталкивались от панели

каблуком, что в итоге окаменели.

(IV; 108)

Однако если в этом и перечисленных выше стихотворениях акцентируется сходство живого тела с мрамором (голые подобны мраморной статуе) и метафорически выраженный мотив воздействия жизни на человека как опредмечивания, овеществления, то в «Византийском» эта метаморфоза представлена как сознательное действие героя и героини, стремящихся скрыть свою сущность – «подлинность небытия» в чуждом и, очевидно, враждебном мире. Во времени и в этом мире они активны, деятельны. Нужно только помнить, что это воображаемая способность.

Продолжение жизни героя и героини «Византийского» спустя тысячу лет – это некое воображаемое духовное бытие, присутствие душ и/или двойников, но не их подлинных тел в земном мире. Материальные останки не имеют к существованию его и ее прямого отношения – это мертвая «копия», не «подлинник» (подлинное состояние героя и героини в этом постмире – своеобразное «присутствие небытия»). Они достойны лишь любопытства археолога – интереса праздного, не способного постичь былую жизнь тех, кто умер. Встреча («невстреча») археолога из будущего с прошлым, со следами присутствия лирического «я» – тоже одна из сквозных тем поэзии Бродского, воплощенная в таких стихотворениях, как «Только пепел знает, что значит сгореть дотла…» (1986) и «Aere perennius» (1995).

Общий смысл «Византийского» может быть передан примерно так: я представляю свой (невозможный в реальности и, вероятно, нежеланный и ненужный) приезд к тебе, в твою воображаемую, напоминающую Россию страну с чертами восточного исламского государства, например Турции; в ней мы были бы чужими, как бы несуществующими; этот мыслимый обезличенный тоталитарный мир (символическая «Византия») – частично наше настоящее и безусловно наше будущее, в котором мы можем появиться как души, бесплотно, или же как двойники.

В стихотворении «Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…» (1989), адресованном знакомой поэта Сюзанне Мартин, Бродский утверждал: