«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Девушки гадали:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали;

Снег пололи; под окном

Слушали; кормили

Счетным курицу зерном;

Ярый воск топили <…>[687]

Свидание Юрия с Ларой, подразумеваемое в стихотворении Пастернака,– это своеобразное гадание о судьбе, о ее «скрещеньях», о ее вихрях и смертях[688].

Размышления молодого Юрия, едущего на елку к Свентицким, о Блоке, как и свеча в окне, и рождественская тема, тоже соотносятся с образностью и мотивами «Зимней ночи». Как показал К. М. Поливанов, Блок – один из прототипов самого Живаго-поэта[689]. Если развить это сопоставление, то Лара будет вариацией блоковской Прекрасной Дамы и ее философско-литературного прототипа – Вечной Женственности. Метель из «Зимней ночи» – отчетливо блоковская: как и у автора «Снежной маски» и «Двенадцати», она символизирует, с одной стороны, смятение души и/или страсть, с другой – стихию революции. Примеры первого рода: «По улицам метель метет…» – первая строка стихотворения без названия из цикла «Фаина», стихотворения «Сердце предано метели» (здесь содержится метафора-оксюморон костер метели), «На зов метелей», «Настигнутый метелью», «Второе крещение» («Открыли дверь мою метели…») из того же цикла. Пример второго рода – поэма «Двенадцать»:

     Черный вечер.

     Белый снег.

     Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

     Ветер, ветер

На всем Божьем свете!

(первая главка)[690]

Несколько раз упоминается вьюга:

Разыгралась чтой-то вьюга,

Ой, вьюга, ой, вьюга!

(десятая главка)[691]

Только вьюга долгим смехом

     Заливается в снегах…

(двенадцатая главка)[692]

     И за вьюгой невидим,

     И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

     В белом венчике из роз

     Впереди – Исус Христос.

(двенадцатая главка)[693]

Как прекрасно показал Е. Г. Эткинд, в «Двенадцати» вьюга, ветер являются сквозным символом и доминантным композиционным элементом[694]. Для сближения «Зимней ночи» с поэмой Блока может быть важно, что действие поэмы «Двенадцать» происходит накануне открытия и разгона Учредительного собрания – то есть в дни святок 1918 года[695].

На более глубоком уровне связь «Зимней ночи» с темой Рождества поддерживается трактовкой любви как «второго рождения», хотя оценка страсти оказывается неоднозначной: с одной стороны, она «подымает ввысь», возносит над земным миром (герой и его возлюбленная должны парить над свечой, если тени ложатся «на озаренный потолок»), с другой – в доме, видимо, провал в углу вместо ожидаемой иконы, откуда сквозит, а их незаконная любовь – «жар соблазна», впрочем уподобленный ангелу. Вместе с тем любовь и благословенна, и смертоносна (крестообразно воздетые крылья – благословение и напоминание о Распятии).

Многоуровневая, со сложно зашифрованным смыслом «Зимняя ночь» созвучна символистской поэтике, прежде всего блоковской, как близок к символизму и весь роман «Юрий Живаго» – настолько, что автор популярной биографии Пастернака, пишущий о «символистском мировосприятии» Пастернака, утверждает – слишком категорично, но во многом справедливо: «„Доктор Живаго“ – символистский роман, написанный после символизма»[696]. «Зимняя ночь» – одно из выразительных свидетельств, что декларацию самого поэта о «неслыханной простоте» («Волны»[697]) его творчества начиная с «Второго рождения» ни в коем случае нельзя понимать «слишком» буквально.

Таким образом, для того чтобы считать «Зимнюю ночь» претекстом «Рождественской звезды» Бродского, есть основания намного большие, чем простое совпадение слова мело. Стихотворение Бродского, как и роман Пастернака, в состав которого входит «Зимняя ночь»,– о свете Рождества, о том, что почти две тысячи лет назад родился Тот, Кто пришел в мир, «чтобы людей спасти». Между прочим, у раннего Бродского в «Большой элегии Джону Донну» встречается метафорическое именование Бога, видимого из безмерного далека как свет в окне – очевидно, от свечи: «Господь оттуда – только свет в окне / туманной ночью в самом дальнем доме» (I; 234)– а в «Рождественской звезде» Его взгляд будет увиден как звезда. Это аналог сближению в «Докторе Живаго», в том числе в «Зимней ночи», свечи и звезды (неназванной, но подразумеваемой самой сущностью темы Рождества) с мотивом присутствия Бога.

На этом, однако, сходство заканчивается. Пастернак пишет о союзе двоих, «о свойствах страсти», об обретенном, шатком, но несомненном, абсолютном в своей полноте счастье. Бродский – об одиночестве божественного Ребенка, о холоде бытия (метель в его «Рождественской звезде» отнюдь не символ любовной страсти). У Бродского эрос и христологическая тема разведены, разделены – при том что в этом противопоставлении преимущества могут быть отданы любовной страсти: «Назорею б та страсть, / воистину бы воскрес!» («Горение» [III; 213]). Если у Пастернака свеча – центр мира, то у Бродского звезда – «не от мира сего», это взгляд отца, отделенного от Сына бесконечной пустотой космоса. Отца так же одинокого, как и Сын[698].

Как сказано в «Колыбельной» – другом рождественском стихотворении поэта, написанном пять лет спустя:

Привыкай, сынок, к пустыне

как к судьбе.

Где б ты ни был, жить отныне

в ней тебе.

Я тебя кормила грудью.

А она

приучила взгляд к безлюдью,

им полна.

<…>

Привыкай, сынок, к пустыне.

Под ногой,

окромя нее, твердыни

нет другой.

<…>

Привыкай к пустыне, милый,

и к звезде,

льющей свет с такою силой

в ней везде,

будто лампу жжет, о сыне

в поздний час

вспомнив, тот, кто сам в пустыне

дольше нас.

(IV; 117)

Одиночество – инвариантный мотив поэзии Бродского – определяет тональность его рождественских стихов.

«Византийское» Иосифа Бродского: опыт интерпретации[699]

Византийское

Поезд из пункта А, льющийся из трубы

туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,

в котором морщины сбежались, оставив лбы,

а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.

Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,

и карий местного мусора примет меня за дачника.

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, точно в конец задачника.

Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,

то есть жизни без нас, уже вывозимой за море

вследствие потной морзянки и семафора