«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Ежедневная ложь

и жужжание мух

будут им невтерпеж,

но разовьют их слух.

Зуб отличит им медь

от серебра. Листва

их научит шуметь

голосом большинства.

(III; 256)

Мухи здесь характеризуются жужжанием, трактуемым как энтропия, синонимичная лжи. Вместе с тем свойственные этим насекомым многочисленность и одинаковость сближают их с «листвой», которая ассоциируется с безликой толпой – с отвратительным поэту «большинством», подавляющем своей массой и агрессивным чувством правоты.

В «Мухе» же, действительно, последовательно проводится уподобление поэта – лирического «я» – малопочтенному насекомому из отряда двукрылых, о чем приходилось писать и мне[666]. Ограничусь здесь цитированием лишь двух строф, фрагменты из которых привел Лев Лосев в примечаниях к публикации произведения. Это развернутое сопоставление:

И только двое нас теперь – заразы

разносчиков. Микробы, фразы

равно способны поражать живое.

Нас только двое:

твое страшащееся смерти тельце,

мои, играющие в земледельца

с образованием, примерно восемь

пудов. Плюс осень.

(III: 284)[667]

Так же показательно соотнесение мухи и Музы, проведенное на основе паронимической аттракции: «твоею тезкой // неполною, по кличке Муза» (III; 287). Ассоциация между поэтом и мухой, между его творчеством-«пением» и ее жужжанием встречается и в стихотворении Бродского «Литовский ноктюрн. Томасу Венцлова»: «…я жужжу, точно тот моноплан – / точно Дариус и Геренас, / но не так уязвим» (III; 48).

Лирический герой «Мухи» уподоблен обреченному осеннему насекомому двояким образом: как далеко не молодой человек, вошедший в осень жизни и тоже пытающийся сопротивляться неизбежному, и как поэт. Героиня стихотворения лишена привычных для ее литературного образа отталкивающих черт, но дает ли это право считать, что автор возвеличивает ее, признавать посвященное ей произведение не только апологией, но и своего рода панегириком, как утверждает Лев Лосев? Сравнение поэта и мухи скорее не возвышает злополучное насекомое, а снижает образ стихотворца[668]. Уподобление проводится на основании приравнивания болезнетворного воздействия переносимых мухой микробов и «поражающего» влияния стихотворства, а также благодаря именованию поэзии «заразой», отсылающему как к многозначности глагола «заразить» (означающего и «передать заразу кому, чему-л.», и «передать, внушить кому-л. свое чувство, склонность к чему-л.»[669]), так и к неприятию поэтического творчества тоталитарной властью, третирующей авторов в качестве «разносчиков [идеологической] заразы». Бродский, уподобляя поэта мухе, конечно, отнюдь не отрицает ценность поэтического творчества, но эта параллель выражает самоиронию автора, а не «возвышение» насекомого.

Что касается посмертной судьбы насекомого, представленной в стихотворении, то отрадна ли она? Вчитаемся в эти строки:

XVIII

Чем это кончится? Мушиным Раем?

     Той пасекой, верней – сараем,

где над малиновым вареньем сонным

          кружатся сонмом

твои предшественницы, издавая

звук поздней осени, как мостовая

     в провинции. Но дверь откроем —

          и бледным роем

они рванутся мимо нас обратно

в действительность, ее опрятно

     укутывая в плотный саван

          зимы…

<…>

XX

Отпрянув перед бледным вихрем,

     узнаю ли тебя я в ихнем

заведомо крылатом войске?

          И ты по-свойски

спланируешь на мой затылок,

     соскучившись вдали опилок,

чьим шорохом весь мир морочим?

          Едва ли…

XXI

<…>

…подумаю: звезда сорвалась,

     и, преодолевая вялость,

рукою вслед махну. Однако

          не Зодиака

то будет жертвой, но твоей душою,

     летящею совпасть с чужою

личинкой, чтоб явить навозу

          метаморфозу.

(III; 288–289)

«Мушиный Рай» – фикция, и возвышенное «Раем» не случайно рифмуется с обыденным, бытовым «сараем». Вопрос: «Чем это кончится?», заданный лирическим «я», не предполагает в отношении мухи никакого обнадеживающего ответа: «Мушиного Рая», как известно, не существует. (Для лирического героя перспектива посмертного небытия не столь очевидна.) Конечно, можно выстроить мифопоэтический сюжет загробного существования мухи (ее «души»), обладающий символическим смыслом, и тем самым действительно превратить насекомое в некую эмблему вечности. Но Бродский этого не делает. Запах малинового варенья, метафора гастрономической, телесной радости, может быть истолкован как аналог райского блаженства и вечной жизни только иронически. Аналог такого убогого сарайного «Рая» – знаменитая свидригайловская банька с пауками:

А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде <…> Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится. <…> А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал![670]

Возвращение в земной мир душ мух в виде снежинок – не более чем игра воображения лирического героя, как и предположение о том, что они принимают форму снежинок и воплощаются в новое тело, проходя через метаморфозу метемпсихоза. В случае с мухами-снежинками эта ироническая риторическая игра, действительно, основывается на выражении «белые мухи». Никакой символико-мифологической образности за ней не стоит. Но снежинка, падающая на затылок лирического героя, все же реальна. Звезда же в «Мухе» появляется как результат его ошибки. Не только муха, но и ассоциирующаяся с ней снежинка, и, очевидно, звезда в стихотворении наделены коннотациями, связанными с творчеством[671]. Но отнюдь не с вечностью и не с гармонией Рая.

Что же касается реинкарнации мухи, ее новой жизни, возвращения ее души обратно в земной мир, то это, как сказано, жизнь личинки в «навозе». Личинки, скорее всего, все той же мухи-копрофага. Повторю свои прежние слова:

О, это новое рождение, воплощение в другом теле прежнего мушиного «я», гротескное воскрешение, в коем причудливо сплелись платоническая идея предсуществования души, соблазнившая иных христианских теологов, но отвергнутая Церковью как ересь, и учение о метемпсихозе, о вечном переселении душ! Только цепь странствий замыкается в безысходный круг: из мухи в муху, из мухи в муху…[672]

Судьба мушиной души выглядит пародией мотива из лермонтовского «Ангела», где божественный вестник «из кущ райских садов» несет душу в земной мир, в «мир печали и слез»[673]. А здесь – в мир «навоза». «Слез» и «навоз», между прочим, рифмуются. В