«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Однако вода в этом описании символизирует время, взятое вне своих проявлений в феноменальном мире, время ноуменальное, трансцендентное. Это то время, о котором в другом поэтическом тексте Бродского сказано:

Вас убивает на внеземной орбите

отнюдь не отсутствие кислорода,

но избыток Времени в чистом, то есть

без примеси вашей жизни, виде.

(«Эклога 4-я (зимняя)», 1980 [III; 201])

Время как субстанция в чистом, беспримесном виде есть Вечность и само по себе неподвижно.

Как полагает Санна Турома, «поэтическая структура „Сан-Пьетро“ поддерживает <…> идею стирания формы», выраженную в семантике стихотворения. Бродский в «Сан-Пьетро»

отбрасывает классическую структуру, чтобы подчеркнуть с помощью формы тематический уровень, расплывчатость и бесформенность, пейзаж, в котором стерты все элементы, организующие и структурирующие пространство[659].

Как мне представляется, эта характеристика неточна. Безусловно, в стихотворении прослеживается иконическая связь между планом содержания и планом выражения. Однако поэт избирает неклассическую форму не просто потому, что стремится отразить в форме «расплывчатость» и почти безвидность пейзажа: в таком случае ему мог бы более подойти если не «чистый» верлибр, то стих, далее отстоящий от классического. В стихотворении классические силлабо-тонические метры проступают «сквозь» метрику вольного дольника, как очертания зданий и других предметов сквозь плотную пелену венецианского тумана. Отход автора от классических форм стиха и композиции может быть также понят одновременно и как знак, символ размывания культуры, ее норм при движении вспять в праисторию, в докультурное и дочеловеческое состояние, и как указание на складывание, формирование поэзии, культуры, ее правил. Стихотворение Бродского в этом случае должно быть воспринято как символ культуры, истории, структурированности, приятия правил, которые лишь начинают складываться, смутно вырисовываться. При ретроспективном взгляде назад, в прошлое текст должен быть воспринят как поэтическое сообщение о движении времени вспять и о распаде/исчезновении, при взгляде из прошлого, с точки, в которой начинается творение мира, он становится сообщением о формировании культуры – подобно тому как из пустоты и аморфной водной стихии начал формироваться мир в Книге Бытия.

Об интерпретации стихотворения Иосифа Бродского «Муха»[660]

Поводом к написанию этой небольшой статьи послужила прекрасная работа Марии Рубинс о примерах ненормативного словоупотребления в поэзии Бродского[661]. Однако с одной трактовкой исследовательницы я никак не могу согласиться. Она пишет о финале стихотворения «Муха» (1985):

<…> в стихотворении снимается негативный аспект смерти как небытия и утверждается смерть как перерождение, метаморфоза, переход в иное состояние. Вспомним также, что и в западном мифопоэтическом сознании, наряду с превалирующими негативными значениями, муха имела и коннотации бессмертия, вечности (символически выраженные в образе мухи, застывшей в янтаре). Бродский реабилитирует муху не только в контексте пушкинской «Осени» («Ох, лето красное! любил бы я тебя, / Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи»), но и в более широком, мифологическом, контексте, описывая ее появление «в эмпиреях, где царит молитва» (у древних евреев считалось, что появление этого нечистого насекомого в храме Соломона оскверняло его). Поэт представляет себе стадии посмертного существования мухи: после пребывания в «мушином Раю» (где сонм мух кружится над малиновым вареньем) рой мух устремляется в «действительность» в виде снежинок (ср. «снежные мухи» из стихотворения «В горах»):

Отпрянув перед бледным вихрем,

узнаю ли тебя я в ихнем

заведомо крылатом войске?

<…>

Впрочем, для души этой конкретной мухи Бродский предвидит возвращение на землю весной, чтобы «совпасть с чужою личинкой» и «явить навозу метаморфозу». На этой вполне оптимистической ноте и заканчивается медитация поэта о жизни и смерти[662].

С трактовкой Марии Рубинс во многом совпадают интерпретации концовки «Мухи», принадлежащие Льву Лосеву и Александру Степанову. Первый из них в жизнеописании Бродского заметил:

В «Мухе» воспевается нечто в традиционной лирике невозможное – вялое, неопрятное, полудохлое насекомое. Однако именно воспевается, а не изображается с эпатирующей отвратительностью <…> Поэт находит новый символ метаморфозы, смерти и воскресения в мухе, ползающей под «лампочкой вполнакала» по «бесцветной пыли»[663].

В комментарии к стихотворению это истолкование развернуто:

У Бродского ирония отходит на второй план, лишь слегка оттеняя своего рода религиозный сюжет – метаморфозу низшего, нечистого существа в высокое и чистое: семнадцать двенадцатистрочных гиперстроф <…> посвящены насекомому, «заразы разносчику», но в XVIII–XIX происходит его преображение в «белую муху», летящую с неба снежинку, психею и даже, в строфе XXI, в звезду («подумаю: звезда сорвалась») при том, что звезда в стихах Бродского – образ всегда сакральный. В заключительных строках муха трансформируется в навозную личинку. Автор настойчиво отождествляет себя с антиэстетичным объектом описания: «только двое нас теперь – заразы / источников», «я – твой соузник, подельник, закадычный кореш», «Теперь нас двое». Так разыгрывается сюжет <«Мухи»> – антитеза грязного, смертного и бесконечного, трансцендентного в человека, данная с контрастностью, напоминающей афоризм Оскара Уайльда: «Все мы в сточной яме, но некоторые из нас смотрят на звезды»[664].

Похожим образом понимает стихотворение Александр Степанов:

Апофеоз реабилитации насекомого приходится на финал текста. Мухи, сменившие «цвет сажи» на цвет зимних (белых) мух (метафора падающего снега), превращаются в крылатое войско ангелов. Их «бледный вихрь» – продолжение «бледного роя» душ, рванувшихся «обратно / в действительность». «Мушиный Рай», картины которого даны в заключительных гиперстрофах, объединяет мух и ангелов. Следует ли поэт за талмудической литературой, сказать трудно, но соседство тех и других можно объяснить тем, что, согласно библейскому мифу, мухи, как и ангелы, были сотворены до человека. Неудивительно, что в образе Рая, созданного Бродским, мухи – обязательный персонаж. Опредмечивая в соответствии с метафорой «рай как сад» место вечного блаженства, поэт моделирует восторженно-детское восприятие мира («Эдем – невинное начало пути человечества»). В нем жужжание мух не создает диссонанса[665].

Муха в стихотворении, действительно, лишена однозначных негативных коннотаций, которыми в некоторых других поэтических текстах Бродского она наделена. Пейоративная семантика присуща, например, мухам из стихотворения «Квинтет», где они маркируют отнюдь не райское, а адское пространство «того света»:

Я понимаю только жужжанье мух

на восточных базарах! На тротуаре в двух

шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,

путешественник ловит воздух раскрытым ртом:

сильная боль, на этом убив, на том

продолжается свете.

(III; 152)

Другой пример – из стихотворения «Сидя в тени», где о детях, представляющих новое