«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Бродского черный цвет графических знаков – константа и основа бытия, противостоящая белизне как знаку пустоты и абсолютной потери смысла; ср.: «Если что-то чернеет, то только буквы» («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [IV; 195]).

Суша как бы разрушается, распадается: «Повисший над пресным каналом мост / удерживает / расплывчатый противоположный берег / от попытки совсем отделиться и выйти в море». Семантика распада передана в самой грамматической структуре предложения, в котором объект и субъект взаимообратимы или плохо различимы, ибо обозначены лексемами с нулевыми окончаниями – с невыраженной категорией падежа (мост и берег).

Туман в «Сан-Пьетро» – своеобразный символ такого движения вспять, возвращения к праистокам бытия. Коннотативно, посредством межъязыковой паронимической аттракции итальянская лексема неббия/nebbia (‘туман’), приведенная в стихотворении, означает небытие, не бывшее (ср. русское не было). Санна Турома интерпретирует туман как ностальгический образ:

В <…> стихотворении описание тумана, с отсылкой в заглавии к Петербургу, содержит смыслы, которые сближают стихотворение с родным для повествующего субъекта (speaker’s) Петербургом и со значениями, которые присущи туману в Петербургском тексте – сошлемся на понятие, принадлежащее Топорову. Туман функционирует как означающее ностальгии[655].

Однако свидетельства из поэтических текстов Бродского не подтверждают такого истолкования. Упоминания тумана в его «петербургских» стихотворениях немногочисленны и относятся исключительно к раннему или относительно раннему периоду: «Канал туманный Грибоедов» («Петербургский роман», 1961 [I; 66]); «и все ползет по фабрикам туман» («Шествие», 1961 [I; 106]); «мокрый туман» («Вот я вновь принимаю парад…», 1963 [I; 239]); «Мосты в тумане» («С февраля по апрель», 1969 [II; 406]). При этом туман характеризует не только петербургский/ленинградский, но и одесский локус, хотя, возможно, эта деталь и отсылает к пространству родного города Бродского: «Густой туман / листал кварталы» («Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе», 1969 (?), 1970 (?) [II; 338]). Атрибутом родного города туман для Бродского, видимо, не был.

В «Сан-Пьетро» один из смыслов образа тумана – преграда, средостение, завеса, мешающая видеть, воспринять город и мир вокруг, лишающая «я» возможности не только визуально, но и акустически воспринимать происходящее: все почти невидимо и почти беззвучно. Он ассоциативно связан скорее с мотивом отчуждения, а не воспоминания о родном городе. Как сказано в «Набережной неисцелимых»:

Местный туман, знаменитая nebbia, превращает это место в нечто более вневременное, чем святая святых любого дворца, стирая не только отражения, но и все имеющее форму: здания, людей, колоннады, мосты, статуи <…> Туман густой, слепой, неподвижный (V; 28).

Божена Шеллкросс так характеризует туман в этом эссе:

Туман окутывает город так же крепко, как одежда: близость вещей и ноуменальной реальности создает обманчивое впечатление, что все, что рядом, также доступно или иным образом возможно «на другой стороне». Близость видимого мира в итоге превращается в леденящее зрение бесконечной пустоты[656].

Между тем в поэзии Бродского туман может наделяться ролью завесы, скрывающей рождающееся будущее, новое: из «тумана ночного густого» вырисовывается фигура возлюбленной в рождественском стихотворении «24 декабря 1971 года» (1972) (III; 8). В «Сан-Пьетро» туман метафорически назван «плотный молочный пар, / выдыхаемый всплывшею Амфитритой», то есть представлен порождением именно морской стихии и уподоблен благодаря коннотациям эпитета молочный питающему материнскому молоку; Амфитрита и море в этом контексте прочитываются как символы материнского начала, море – как рождающая утроба.

Пар как дыхание моря и почти невидимая, как бы еще не рожденная суша – аллюзии на строки Книги Бытия о сотворении мира: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста <…> и Дух Божий носился над водою» (1: 1–2). Туман в «Сан-Пьетро» – метафора именно Духа Божия, о чем косвенным образом свидетельствуют строки из «Набережной неисцелимых»:

Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или, по крайней мере, Его дух есть время. Может быть, это идея моего собственного производства, но теперь уже не вспомнить. В любом случае я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби и – раз я с Севера – к ее серости. Я просто считаю, что вода есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды, предпочтительно у моря или у океана, чтобы застать всплытие новой порции, нового стакана времени. Я не жду голой девы верхом на раковине; я жду облака или гребня волны, бьющей в берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и я гляжу на кружевной рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью, а с нежностью и благодарностью (V; 22).

Если Бог или Дух Божий есть время, а вода – манифестация времени («время-оно-же-вода» [V; 22]), то туман – скопление воды, капелек пара в воздухе – естественным образом трактуется поэтом как другая манифестация Духа Божия, как его «дыхание». Разница между стихотворением «Сан-Пьетро» и «Набережной неисцелимых» лишь в том, что в эссе мифопоэтический образ воды-времени – Духа Божия эксплицирован в форме квазифилософских суждений, в то время как в более раннем стихотворении спрятан в подтексте и обозначен не цитатой из Писания, а фигурой из греческой мифологии.

В «Набережной неисцелимых» посредством этой же цитаты из Книги Бытия день первой встречи поэта с Венецией представлен как начало мира:

«Земля же была безвидна и пуста; и тьма над бездною. И Дух Божий носился над водою», цитируя бывавшего здесь раньше автора. И было следующее утро. Воскресное утро, и все колокола звонили [IV; 22].

В «Набережной неисцелимых» первое посещение Венеции автором на католическое Рождество[657] описано как начало новой жизни, в «Сан-Пьетро» посещение города, уже не первое, истолковано как воображаемое возвращение к начальной точке отсчета, к моменту сотворения – наподобие обратного вращения кинематографической ленты.

«Море» в стихах Бродского воспринимается как эвфемизм, призванный закамуфлировать главное, если не единственное, действующее – скорее отсутствие лица: время[658].

Вода, море, как они описаны в «Сан-Пьетро» (а отчасти и в «Набережной неисцелимых»), как будто бы лишены такого основного атрибута времени, как изменчивость, подвижность:

<…> только вода, и она одна,

всегда и везде остается верной

себе – нечувствительной к метаморфозам, плоской,

находящейся там, где сухой земли

больше нет. И патетика жизни с ее началом,

серединой, редеющим календарем, концом

и т. д. стушевывается в виду

вечной, мелкой, бесцветной