«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

подтексте «Мухи» это созвучие, возможно, присутствует. А лексема метаморфозу, рифмующаяся с «навозу», травестийно отсылает к знаменитой поэме Овидия – автора для Бродского очень значимого[674]. Но только вместо поэтических, хотя часто и трагических превращений в «Метаморфозах» Овидия превращение мухи тавтологично: опять все то же: от «навозной личинки» к умирающему, чуть шевелящемуся осеннему насекомому.

Бродский в молодости интересовался буддизмом[675], где, как и в индуизме, на который указывает именование мухи «Шивой» (III; 287), присутствует идея реинкарнации. Однако ничего отрадного автор «Мухи» в ней не находит. Но даже если бы муха и вправду прошла бы путем метемпсихоза, лирическому герою этот путь заказан. Здесь даже воображаемое, условно-риторическое сходство между ними заканчивается. Человек смертен, и, что самое печальное, смертен однократно.

Между прежней и новой мухами нет никакого различия, как и между снежинками – их воображаемыми «душами», и потому лирический герой не сможет опознать своей былой знакомой. А ведь для Бродского абсолютная уникальность личности – одна из главных ценностей бытия, о чем он писал неоднократно:

<…> в течение жизни каждый человек, рано или поздно, оказывается в положении Робинзона Крузо, делающего зарубки и, насчитав, допустим, семь или десять, их перечеркивающего. Это и есть природа орнамента, независимо от предыдущей цивилизации или той, к которой человек этот принадлежит. И зарубки эти – дело глубоко одинокое, обособляющее индивидуума, вынуждающее его к пониманию если не уникальности, то автономности его существования в мире. Это и есть основа нашей цивилизации (эссе «Путешествие в Стамбул» [V; 308–309]). <…> Если искусство чему-то и учит (и художника – в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней – и наиболее буквальной – формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность («Нобелевская лекция» [I; 7]).

Жаждать чего-то, что имеет кто-то другой, означает утрату собственной уникальности <…> Но, поскольку вы проживаете жизнь единожды, было бы разумно избегать наиболее очевидных клише, включая подарочные издания (эссе «Речь на стадионе» [VI; 116], пер. Е. Касаткиной).

Угрозу современной цивилизации поэт видит в стандартизации, обезличенности, грозящей юному поколению, ассоциирующейся со скопищем мух, обсевших клейкую ленту:

Ветреный летний день.

Детская беготня.

Дерево и его тень,

упавшая на меня.

Рваные хлопья туч.

Звонкий от оплеух

пруд. И отвесный луч

– как липучка для мух.

(«Сидя в тени» [III; 259–260])

В «Мухе» действительно выражено стремление к вечному, к трансцендентному. Но приобщение к нему невозможно, а его реальность проблематична. И в этом состоит главная трагедия жизни.

«Рождественская звезда» Иосифа Бродского и «Зимняя ночь» Бориса Пастернака[676]

О пастернаковской «Зимней ночи» как о претексте «Рождественской звезды» Бродского я однажды уже упоминал[677]. Эта параллель вызвала несогласие Льва Лосева, комментатора и одного из лучших исследователей поэзии Бродского:

Бродский действительно любил это стихотворение Пастернака и включил его в рекомендательные списки для своих студентов, однако <…> отмеченное Ранчиным лексическое совпадение («Мело, мело по всей земле…») в «Зимней ночи» Пастернака – «мело, как только в пустыне может зимой мести» у Бродского) не слишком существенно[678].

Основанием для признания «Зимней ночи» претекстом (и, соответственно, подтекстом) стихотворения Бродского в действительности является не только совпадение лексемы мело, хотя я отнюдь не первым увидел здесь, в «Рождественской ночи», аллюзию на произведение Пастернака[679]. Чтобы сближение двух поэтических текстов было более убедительным, очевидно, необходимо усилить и развернуть аргументацию. Сопоставление двух стихотворений, как представляется, позволит отчасти по-новому взглянуть на стихотворение Пастернака и описать особенности его поэтики. Для большей наглядности сопоставления привожу тексты обоих произведений.

Зимняя ночь

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела[680].

Рождественская звезда

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,

чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,

младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:

мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар

из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, Гаспар,

Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.

Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,

на лежащего в яслях ребенка издалека,

из глубины Вселенной, с другого ее конца,

звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд отца[681].

«Зимняя ночь» – стихотворение действительно «зимнее», метель – его сквозной образ. «Рождественская звезда» – тоже «зимнее» стихотворение, что естественно. Но в нем упоминается метель в палестинской пустыне, что уже весьма необычно: в евангельском сюжете ни о каком снеге и вьюге не говорится, снегопады в окрестностях Вифлеема – явление очень редкое[682]. Таким образом, само упоминание о метели в ночь Рождества Христова под Вифлеемом можно считать метатекстовым элементом – знаком интертекстуальной отсылки. Правда, можно предположить, что в пустыне может мести не только снегом, но и (что более обычно) песком, а холодной допустимо назвать ветреную погоду даже при плюсовой температуре. В «Колыбельной» (1992), другом рождественском стихотворении Бродского, стужа и зима пустыни, по-видимому, не ассоциируются со снегом, но упомянут песок: «В ней зимой / стужи больше,