«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

о соотнесенности их с Мастером и с Иваном Бездомным и о параллели Горчаков – Иуда из рассказа Леонида Андреева «Иуда Искариот» были прежде уже высказаны голландским славистом, другом Бродского Кейсом Верхейлом[731]. Высказаны эскизно, тезисно, но, пожалуй, более тонко. Заподозрить автора главы-статьи о «Горбунове и Горчакове» в плагиате было бы, несомненно, несправедливо: статья Верхейла слишком известна, чтобы недобросовестное заимствование могло пройти незамеченным. Случившийся казус, как можно понять, – следствие неосведомленности, для профессионального исследователя поэзии Бродского, впрочем, непростительной.

Вывод, к которому приходит в своем рассмотрении финала поэмы О. В. Богданова, таков:

Подобно тому, как Пасха, крестная смерть Иисуса, знаменует жертву закланного Агнца ради очищения «человеков» – единожды и навсегда, так и уход (вечный сон) Горбунова – акт смыслоемкий и по-своему жертвенный: подобно Иисусу, заменившему собой пасхальную жертву, Горбунов в своем уходе «заместил» Горчакова, и что очень важно: по уходе – освободил

(с. 117–118).

По мнению исследовательницы, «у Бродского сон-смерть Горбунова наделяется множественными смыслами, коннотациями. Прежде всего она знаменует собой двойное преображение-воскресение, которое переживают оба героя – один в конечном времени, другой в бесконечности. Архетипическая (библейская) ситуация словно бы смоделирована, но преодолена и продлена» (с. 118).

Однако никакой жертвенной смерти Горбунова в поэме нет, как нет и прямых ассоциаций с мотивом воскресения/Воскресения. В заключительных XIII и XIV главах есть безобразная сцена скандала: Горчаков, выведенный из себя невниманием, игнорированием со стороны Горбунова, бьет того и, видимо, убивает, а потом сидит рядом с ним. Здесь представлен конфликт визионера Горбунова с двойником Горчаковым, не допускаемым в мир его сна-видения («„А нет ли там меня, на парапете?“ / „И все, что вижу я в минуту ту, / реальнее, чем ты на табурете“»), остающимся в плену ноуменального, «обыденного», материальной реальности. Горчаков отрицает глубокий смысл сновидений: «„Но это – бред! Ты слышишь, это – бред! / Поди сюда, Бабанов, ты свидетель! / Смотри: вот я встаю на табурет! / На мне халат без пуговиц и петель! / Ну, Горбунов, узрел меня ты?“ – „Нет“». Это неразрешенный и неразрешимый конфликт. Да, в конце невольный убийца обращается к мертвецу, словно пересказывая его сон и при этом называя себя одним из его «персонажей»-участников. И, оставшись один, ощущает себя одиноким, потерявшим Учителя, лишившимся вождя, подобного Моисею, который провел свой народ между расступившимися водами Красного моря:

Что видишь? Море? Несколько морей?

И ты бредешь сквозь волны коридором…

И рыбы молча смотрят из дверей…

Я – за тобой… но тотчас перед взором

всплывают мириады пузырей…

Мне не пройти, не справиться с напором…

Таким образом, финальное событие, приуроченное к Пасхе, наделено в поэме противоречивым, даже амбивалентным смыслом, а вовсе не является воплощением мотивов воскресения и спасения.

Книга О. В. Богдановой и Е. А. Власовой парадоксальным образом сочетает в себе серьезные недостатки и несомненные достоинства. Но и филологам, и любителям поэзии Бродского она будет полезна.

К великим в ряд[732]

И. А. Бродский: pro et contra: Антология / Сост. О. В. Богданова, А. Г. Степанов; предисл. А. Г. Степанова. СПб.: РХГА, 2022, 876 с. Тираж 400 экз. (Серия «Русский путь»).

Издание литературно-критических и филологических текстов о Бродском в сборнике из серии «Русский путь» с подзаголовком «Pro et contra» – признание поэта несомненным классиком. Таким образом автор «Части речи» и «Урании» оказывается в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Блоком, Ахматовой, книги о которых были прежде напечатаны в этой серии. Замечательному литературоведу Михаилу Гаспарову принадлежит мысль: для того чтобы писатель воспринимался как классик, необходима дистанция примерно в сто лет[733]. Ста лет не прошло еще даже с рождения Бродского, но его статус классика едва ли можно оспорить.

Показатель – впечатление от критических разборов его поэзии, включенных в антологию. Первая публикация статьи Александра Солженицына о Бродском в 1999 году[734] вызвала крайне (по моему мнению, неоправданно) острую реакцию. Так, Наталья Иванова назвала свою статью-возражение цитатой из поэта: «„Меня упрекали во всем, окромя погоды…“ (Александр Исаевич об Иосифе Александровиче)», тем самым поставив солженицынский текст в один ряд с инсинуациями и клеветническими выпадами[735].

А хорошая знакомая Бродского Людмила Штерн ощутила, по собственному признанию, при появлении этой статьи неприятное изумление и даже шок:

Мало что так поразило меня в литературной критике последних лет, как эссе Солженицына «Иосиф Бродский – избранные стихи», опубликованное в двенадцатом номере «Нового мира» за прошлый год. Начала читать, и «гулко забилось сердце». Прочла страницу… еще «гульче» (сравнительная степень наречия по Солженицыну) застучало в висках. Меня ошеломил недоброжелательный, раздраженный тон статьи, полной самых разнообразных придирок[736].

Между тем Солженицын отнюдь не оценивал поэзию Бродского однозначно отрицательно, а некоторые стихотворения, например «Большую элегию Джону Донну» или «На столетие Анны Ахматовой», считал прекрасными. И отнюдь не все его суждения являются «придирками». Да, он видел в их авторе абсолютного индивидуалиста, лишенного теплоты веры, не укорененного в русской культуре и не чуждого рисовке. Но примерно о том же десятью годами раньше написал Юрий Колкер (с. 112–151), обосновав свое мнение обстоятельным анализом стихотворений Бродского. Еще за шесть лет до Солженицына эти стихи резко оценил Николай Славянский[737], отметив «тяжелую, почти клиническую форму эгоцентризма» (с. 154) и «общий тон стилистической небрежности» (с. 159), безапелляционно заключив:

<…> общий рационалистический уклад мышления Бродского с пессимистическим вектором и передозировкой нигилина сказался на его творчестве. Хуже всего то, что это вошло в его поэтику. <…> Творчество всякого большого поэта является проблемой эстетической, следовательно – духовной. Опыт гибели, выраженный Бродским, совсем не так насущен, как может показаться на том-де основании, что все человечество ныне его переживает. Важнее духовно выжить, и я не могу сказать, что Бродский указывает пути этого выживания. Напротив, он впустил распад в самое структуру стиха. <…> После Бродского писать гораздо труднее, ибо это совершилось уже внутри искусства, это опыт умирания самой поэзии

(с. 164).

В свое время эти суждения не породили такой болезненной реакции, как солженицынская оценка: все-таки высказали их не нобелевские лауреаты, не писатели с мировым именем. Теперь все такие высказывания уже едва ли могут кого-то задеть. Стихи Бродского стали классикой, а классика уже не вызывает жгучих споров: ее можно любить или не любить, но это дело сугубо личное. Переиздание перечисленных выше статей под одной обложкой спустя двадцать-тридцать лет