«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

в соседстве с памфлетной заметкой Эдуарда Лимонова «Поэт-бухгалтер (Несколько ядовитых наблюдений по поводу феномена И. А. Бродского)», впервые изданной в 1984 году (с. 109–111), полемической репликой Игоря Ефимова «Солженицын читает Бродского» (с. 60–68) в адрес Солженицына и нейтрально-аналитическими исследованиями филологов Джеральда Смита, Йенса Херльта, Александра Белого (посвященными таким темам, как мизантропия, женоненавистничество, расистские мотивы и безрелигиозность) создает сложную и противоречивую, стереоскопическую картину творчества и мировидения поэта. Многие частные замечания критиков справедливы – хотя бы наблюдения Юрия Колкера по поводу «слов-вставок», «слов-затычек», особенно у раннего Бродского, или некоторые из упреков в неуместном, эпатирующем употреблении обсценной лексики. Истовым почитателям Бродского они могли, а кому-то еще могут видеться едва ли не кощунственными. Но общих представлений о поэте и его репутации они не подтачивают, хотя и корректируют их. В конце концов, современники всегда находили ошибки и изъяны у настоящих поэтов: вспомним хотя бы записи Пушкина на полях книги Батюшкова. А уж как сам Бродский отличился по этой части, не только выискивая стилистические ляпы даже у классиков – писателей прошлого, но и отзываясь о таланте иных из них (например, Тютчева, Чехова, Блока) с откровенным и безосновательным пренебрежением!

Иные обвинения неверны, как мысль того же Юрия Колкера о «Подсвечнике»: «<…> двойное упоминание гениталий в коротком (и вовсе не эротическом) стихотворении и пейсы у сатира – крикливая нарочитость, простительная юноше, но не нужная мастеру» (с. 120–121). Как прекрасно показано в небольшой статье переводчика Григория Кружкова, тоже перепечатанной в антологии, «это взгляд на себя со стороны, отчасти иронический (сатир, пейсы)» (с. 752); «„от пейс до гениталий“ для того времени (отчасти и для нашего) – двойной стилистический шок. Разумеется, той же стилистической цели служит и „мошонка“ сатира в первой строфе. Отметим, однако, что обращение к телесному низу в обоих случаях не просто эпатаж, оно логически оправдано в описании персонажа, который, в общем-то, и есть олицетворение телесного низа» (с. 751). Оправдано и тем, что «обладание» – одна из тем стихотворения, у которого прослеживается автобиографический любовный подтекст (с. 750).

Несправедливо утверждение Юрия Колкера, что упоминание в поэме «Исаак и Авраам» о доске в лагере кочевников совершенно неуместно, поскольку никаких досок там быть не могло (с. 119). Доска у Бродского – символическая деталь, ассоциативно связанная с плотью, телом, с жертвенностью и противопоставленная другой детали – ножу. Апелляция критика к реальности здесь даже менее уместна, чем, например, обвинение Лермонтова в плохом знании зоологии за выражение «львица с гривой на хребте».

Невозможно согласиться и с общим выводом критика:

Ни Маяковского, ни Хлебникова не читают, не перечитывают десятилетиями <…> Это мумии, которые могут пролежать тысячелетия, но рассыпаются в прах от первого же человеческого прикосновения. Они сохраняют и впредь сохранят интерес для исследователей, читателю же не нужны, и не оттого, что непонятны (как раз они слишком понятны), а оттого, что – каждый по-своему – бесчеловечны. Подобная же судьба угрожает и Бродскому, хотя как поэт он много выше этих двоих

(с. 151).

Не буду оценивать, кто выше как поэт,– это, по-моему, занятие бессмысленное. Но по крайней мере Маяковского перечитывали и перечитывают – хотя, конечно, далеко не всего. И теперь, по истечении более чем тридцати лет после того, как были написаны эти строки, можно уверенно сказать: напророченной судьбы Бродский избежал – его тоже по-прежнему перечитывают. Мало того: с интересом читают исследования о нем. В том числе потому, что он выразил настроения времени, эпохи – не политические, а экзистенциальные. Можно, конечно, испытывать разочарование, как Николай Славянский, от того, что поэт не смог преодолеть безверие, чувство пустоты, преодолеть переживание распада. Но вменение стихотворцу в обязанность такого категорического императива неуместно и неоправданно. Важно, что и как было сказано, а не что и как сказано не было.

Зато интересна другая мысль: о Бродском как о сознательном новаторе, претендующем на изобретение нового художественного языка и целенаправленно строящем на такой основе собственную литературную репутацию и славу. Интересна в этом отношении параллель с Брюсовым, проведенная Юрием Колкером. Другое дело, что его утверждение – Бродский изменил течение русской поэзии, и это минус, ибо настоящие, большие поэты развивают достигнутое, а не ломают траекторию развития литературы, – неоправданно. Да, это утверждение, например, подходит к Пушкину, но неприменимо к Державину, Лермонтову, Некрасову или Блоку, который был не просто продолжателем поэтической традиции, усвоившим открытия того же Брюсова, а одним из создателей символистской поэтики.

Но указания критиков поэта и на следование классике (Лимонов), и на авангардизм (Коржавин), и на романтическую установку (Колкер и Славянский) заслуживают внимания и осмысления. (Романтическая установка, впрочем, в полной мере присуща лишь поэзии 1960-х – начала 1970-х годов, в поэзии 1970-х – 1980-х она модифицируется, ослабляется, а в стихах последних лет практически исчезает.) А вот как оценивать самые основы его эстетики – это уже вопрос вкуса и предпочтений пишущих о поэте. Творчество Бродского – противоречивый, сложный и динамичный феномен. Антология это прекрасно показала. Продемонстрировала она и то, что для признания классиком важны не только творческий дар, но и биография, и способность выражать время, его мысли и чувства, способность рождать отклик, сопереживание в душах читателя, большие, чем одно лишь изумление художественным мастерством. Весьма красноречивый факт: одновременно с антологией, посвященной Бродскому, в издательстве РГГУ вышел сборник научных работ под названием «Восемь великих», посвященный помимо Бродского Геннадию Айги, Геннадию Алексееву, Леониду Аронзону, Всеволоду Некрасову, Генриху Сапгиру, Виктору Сосноре и Игорю Холину[738]. Художественный дар по крайней мере некоторых из перечисленных поэтов соизмерим с присущим герою антологии. Однако признания в качестве классика, известности, равной славе Бродского, ни один из них не получил. Перефразируя любимого Бродским Одена, классиками становятся не только «for writing well» – не только потому, что «пишут хорошо».

Состав антологии «И. А. Бродский: pro et contra» отлично представляет научные исследования, посвященные поэту. (В антологию включены уже прежде печатавшиеся тексты, но многие в серьезно переработанном виде.) Правда, некоторые из филологических разборов посвящены либо сугубо частным темам, либо являются весьма специальными. Первый пример – интересная заметка Константина Поливанова «„…Негатив Вифлеемской звезды…“: К возможной интерпретации одного стихотворения Иосифа Бродского» (с. 284–286), в которой убедительно истолковывается образ «негатив Вифлеемской звезды», что, «картавя, кричит с высоты» из раннего стихотворения «На отъезд гостя». Второй – содержательная статья Антона Азаренкова «Фоника „верлибров“ Бродского», включающая графики – «фонетические профили» пяти стихотворений автора «Урании» и «Пейзажа с наводнением». Оба текста более уместны в научных сборниках, а не в издании, адресованном