Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

молодого барина от увиденных гор, и на глазах читателя произошел внутренний перелом в герое: многое из реальной жизни отступило перед вечностью гор, величием сияющих на солнце снежных вершин. Вечно прекрасный мир — и человек с его проблемами жизни, смерти, бессмертия, с его внутренней неустроенностью и желанием счастья.

ИЗ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО «КАЗАКИ»

Глава III. Фрагмент.

«Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал — шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту — чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между ним и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться, Горы были всё те же.

— Что это? Что это такое? — спросил он у ямщика.

— А горы, — отвечал равнодушно ногаец.

— И я тоже давно на них смотрю, — сказал Ванюша: — вот хорошо-то! Дома не поверят.

На быстром движении тройки по ровной дороге горы, казалось, бежали по горизонту, блестя на восходящем солнце своими розоватыми вершинами. Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы. С этой минуты все, что́ только он видел, всё, что́ он думал, всё, что́ он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более. „Теперь началось“, как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ, — всё это ему казалось теперь уже не шуткой.

Взглянет на небо — и вспомнит горы.

Взглянет на себя, на Ванюшу — и опять горы.

Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами, а горы…

За Тереком виден дым в ауле, а горы…

Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке, а горы…

Из станицы едет арба, женщины ходят, красивые женщины, молодые, а горы…

Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье и сила, и молодость,

а горы…» (6, 13–14; разбивка последних 9 строк моя. — В.Р.).

ТК!

С. 138. Море и утес. 1848. ТК!

Слева отчеркнута первая строфа.

И бунтует и клокочет,

Хлещет, свищет и ревет,

И до звезд допрянуть хочет,

До незыблемых высот!

Ад ли, адская ли сила,

Под клокочущим котлом,

Огнь геенский разложила

И пучину взворотила,

И поставила вверх дном?

Волн неистовых прибоем

Беспрерывно вал морской

С ревом, свистом, визгом, воем

Бьет в утес береговой!

Но спокойный и надменный,

Дурью волн не обуян,

Неподвижный, неизменный,

Мирозданью современный,

Ты стоишь, наш великан!

И озлобленные боем,

Как на приступ роковой,

Снова волны лезут с воем

На гранит громадный твой.

Но о камень неизменный

Бурный натиск преломив,

Вал отбрызнул сокрушенный,

И клубится мутной пеной

Обессиленный порыв…

Стой же ты, утес могучий!

Обожди лишь час, другой —

Надоест волне гремучей

Воевать с твоей пятой!

Утомясь потехой злою,

Присмиреет вновь она,

И без вою, и без бою,

Под гигантскою пятою,

Вновь уляжется волна.

После французской февральской революция 1848 г. обострились отношения между Россией и западноевропейскими народами. Они испытывали к ней неприязнь, сыпали угрозы в ее сторону, и вся эта ситуация раздражала Тютчева, не любившего, когда иностранцы угрожали его родине. По традиции принято считать, что Море (волны) в стихотворении — символ разъяренных западноевропейских масс, Утес — Россия как незыблемая твердыня. Позиция Тютчева в этой схватке на стороне Утеса: «Стой же ты, утес могучий!»

И. С. Аксаков полагал, что «относительно стремительности, силы, красивости стиха и богатства созвучий, у Тютчева нет другого подобного стихотворения. Оно превосходно, но не в тютчевеком роде»[136]

Лев Толстой думал иначе. Он не только обозначил свое отношение к этому опусу двумя буквами «ТК», но и усилил его восклицательным знаком.

Здесь важно помнить: Толстой не жаловал симпатией лирику Тютчева политического, в том числе, славянофильского содержания («Это вздор» — в «Воспоминаниях» В. Ф. Лазурского[137]). Однако это не исключало мировоззренческого подхода к самому факту столкновения неистовых морских волн с твердью утеса.

Море — злая стихия. Оно «бунтует и клокочет, хлещет, свищет и ревет», «и до звезд допрянуть хочет,/До незыблемых высот!». Его неистовые волны «с ревом, свистом, визгом, воем» бьют в утес береговой; снова и снова «озлобленные боем», лезут на твердь гранита.

Но, думается, не этот напор волн на могучий утес поразил Толстого, а воссозданная картина ярости темных сил.

Перед глазами читателя не шторм, не буря, а разыгравшаяся во вселенском пространстве мистерия — ад и его адская сила. Тютчев заглянул в бездну глубин и увидел там «под клокочущим котлом» «огнь геенский», взворотивший пучину и перевернувший все дно морское:

Под клокочущим котлом,

Огнь геенский разложила

И пучину взворотила,

И поставила вверх дном?

Нельзя не подивиться гениальности Тютчева, сумевшего приоткрыть завесу мироздания и увидеть за ней то, что станет визуальным достоянием науки только в конце ХХ века — мощь вулканического огненного взрыва на дне океана.

Мощь описания ночного шторма не могла не потрясти Толстого, и он отчеркнул первую строфу. Именно в ней воссоздана вырвавшаяся из бездны стихия: под незыблемой высотой звезд бушует море, «огнь геенский» источает адские силы. Космогония Тютчева проявилась и в сюжете произведения: от мистерии ада до присмиревшей волны, от величественного противостоянии гранитной тверди бесовскому визгу волны — до победы могучего утеса.

Красота стихотворения в мощи эпитетов и метафор, в его энергетике, почти космической динамике, постепенно сбрасывающей свои обороты к концу повествования.

Надоест волне гремучей

Воевать с твоей пятой!

Утомясь потехой злою,

Присмиреет вновь она

И без вою, и без бою,

Под гигантскою