Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

но и в мир фэнтези, похожий на толкиновское Средиземье. Вот только верхом на рогатых зверях здесь скачут не эльфы, а якуты и эвены, которые, впрочем, кажутся не менее загадочными народами. Верховых оленей называют учахами. Зимой, в свободное время, пастух выбирает их среди трехлеток и начинает учить. Жизнь учаха коротка и полна опасностей, в десять лет он стареет, а потому тренировать новых надо каждый год. Это элитные олени, годные только к верховой езде. В нарты их не запрягают.

– Учатся все по-разному, – объясняет Володя. – Бывают учахи грубые, бывают хорошие. Пассивные и бойкие. Все как у людей. Что человек, что олень – разницы нету.

Сперва учахов приучают к седлу, которое делается из оленьих рогов, шерсти и двух досок. Крепится оно высоко, на самой холке. Стремян нет. Если неопытный всадник сползет, он может сломать хребет животному.

Управляются олени при помощи ног, палки и накинутой на морду веревки. Хочешь повернуть влево – работаешь ногой и веревкой, направо – ногой и палкой, которой оленевод к тому же иногда упирается в землю, чтобы помочь оленю. На соревнованиях у каждого всадника есть помощник, который разгоняет учаха в нужном направлении.

За день кочевки такой олень-трудяга проходит под седлом десять и более километров. Впереди идут нарты или вьючные олени, за ними – стадо, которое сзади гонят собаки и пастух на учахе.

– Верхом на олене хорошо, – говорит Володя. – Человек пешком не догонит, а «Буран» в гору не поедет.

Нарты, прицепленные к снегоходу, подскакивают на ухабах. Чтобы не слететь, я хватаюсь за веревки. Оленевод Кирилл, везущий меня в стойбище отца, то и дело оглядывается – проверить, не надо ли спешно разворачиваться и искать упавшего пассажира среди сугробов. Накануне, критически оглядев мою пуховку и заморские ботинки для низких температур, он молча бросил на скамейку кондовый советский комбинезон и валенки – мол, надевай.

Перед самым стойбищем останавливаемся у замерзшего ручья – нарубить топором воды к чаю. Пес, всю дорогу бежавший рядом, елозит мордой по земле, соскребая иней, а мы закрепляем веревками прозрачные льдины.

– В прошлом году я шесть медведей убил, – говорит Кирилл, закуривая сигаретку. – Они весной голодные, на оленей бросаются. Ехал я со стадом, вдруг олени встревожились и головы повернули. Смотрю – а там медведь. И мчится прямо на меня. Еле успел ружье достать и выстрелить…

У стойбища бродит пара сотен северных оленей. Большинство шарахается от людей, и только ручной олешек с колокольчиком на шее смотрит выжидающе – может, угостит человек, а еще лучше – сходит по малой нужде. Моча для оленя – изысканное лакомство.

– Громовы мы. Нас тут таких много. Язычники были, грому поклонялись, так нас и назвали, – говорит Федор, отец Кирилла. Он сидит в палатке у печки-буржуйки и, угощая меня свежим костным мозгом, вспоминает былые времена, когда из самой Усть-Неры в тайгу приезжали комсомольские вожаки, чтобы лично наблюдать за отелом важенок. Федор видел здесь многих – и партийных работников, и путешественников, и начальство. Власть сменялась, страна шла своим загадочным путем, а оленевод продолжал, как и прежде, пасти оленей, вне времени и истории.

Однажды к нему приехал известный итало-польский путешественник Яцек Палкевич и попросил показать Оймякон, да чтоб непременно с приключениями. Сказано – сделано. Вел его Федор таежными тропками, но, как назло, все получалось по плану, да и погода стояла хорошая, неприключенческая. Спасла оленевода смекалка – по ночам он вылезал из палатки, якобы почуяв недоброе, и выл волком. Так громко и натурально, что отважный путешественник трясся от страха, а потом написал, на радость поклонникам, захватывающую историю о том, как его преследовали серые хищники.

Но вот друг комсомольцев и гроза путешественников садится верхом на оленя – и мгновенно превращается в древнее величественное божество, повелителя тайги, объезжающего свои владения верхом на диком животном. Его лицо, покрытое резкими морщинами, непроницаемо и сурово, в одной руке – палка, похожая на жезл, в другой – веревка. Сделав широкий круг по заснеженному лесу, северный бог спешивается и говорит:

– Пузыриком проставься, ладно?

В избушке коневодов жарко натоплено, так что приходится открывать окно, впуская дыхание сорокаградусного мороза. В керосинке бьется розовый язычок огня, работники отрезают крупные куски конины и мажут масло прямо на мясо.

– Вкуснее всего, конечно, жеребятина, – со знанием дела говорит один. – Но кобылье мясо тоже хорошее. А вот мерины жестковаты.

Над входом висит оберег из конского хвоста, на полке старого шкафчика стоят бальзам для суставов «Лошадиная сила» и бутылочка с пеплом от окурков – отпугивать медведей. Царапанье в дверь, умоляющее поскуливание, и сердобольный хозяин впускает в дом щенков. Сука сама выбрала из шести родившихся щенят трех, чтобы отнести в тепло. Остальные замерзли. Взрослые собаки снаружи при виде чужака заходятся хриплым лаем.

Лошади, лохматые, точно морские свинки, пасутся в тайге небольшими группами. Копытят снег, разыскивая остатки чахлой травы. Благо осадков здесь выпадает не больше, чем в пустыне, и копать неглубоко. Жажду кони утоляют снегом. В загонах держат только больных, жеребят, кобыл-первород-ков и выбранных на убой. Их подкармливают комбикормом и смерзшимся соленым ячменем, который приходится вырубать кусками.

Всех своих лошадей Семен Львович, муж Ирины Христофоровны, знает в лицо. Вот рыже-пегая, с большими пятнами кобылка по имени Корова. Рядом – Обезьяна с белыми кругами на морде. Сильный копытит землю сам, слабый – доедает там, где копал товарищ.

Сейчас коневоду непросто – в прошлом году погиб его напарник, придавленный деревом в тайге. Зато вырос сын, сызмальства помогавший отцу на каникулах. Как и у прочих детей Семена Львовича, у него в табуне есть собственные лошади, с каждым годом все больше.

– Когда поедем в селение?

– Утром, – обещают коневоды.

Они неспешно пьют чай с молоком, затем двое уезжают на тракторе за кормом, прихватив ружье – без этого в тайге никак. Я выхожу из дома. Поначалу мороз не чувствуется. Холод обволакивает незаметно, да так, что потом приходится долго отогреваться у печки. Хватаю топор, принимаюсь колоть дрова. Не сразу замечаю, что собаки наконец перестали лаять. Кто работает – тот здесь свой.

– Скоро отправимся?

– Скоро, – кивает Семен Львович.

Его сын выгребает из печки горящие угли и ставит ведро с ними под картер «УАЗика», как и все местные автомобили, оснащенного намордником и двойными стеклами. Это вселяет в меня надежду. Однако проходит еще пара часов, а коневоды и не думают выходить из гаража, где расхворался другой автомобиль. Шансы попасть до заката в Томтор тают с каждой минутой. Наконец мое терпение