Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

Между наукой тундры и обязательным образованием ищут хоть и болезненный, но компромисс. Говорят, даже суровый Вуквукай больше не ругает школу: в начале осени, когда у оленеводов горячие деньки, детей не забирают из бригады. Вертолет прилетает в конце сентября, а программу наверстывают за счет индивидуальной работы. Вот только сами школьники, привыкшие к интернатскому житью, горячей воде и интернету, в тундру не рвутся. Дочь самого Вуквукая, Наталья, живет в Певеке – это она познакомила меня с «корешками». Чукотский язык преподают чукчам как второй иностранный, после английского. Хороших учебников нет.

– Иногда родители мне говорят, что их детям чукотский не нужен, – вздыхает Алевтина. – Стало быть, отвечаю, вы и от льгот коренным малочисленным народам должны отказаться. Ни квот, ни лекарств бесплатных. Тогда они задумываются. После революции молодая советская власть давала чукчам вторые, русские имена. Чаще всего они становились Иванами. Сейчас мало у кого есть традиционное имя. Реликвии предков или в музеях, или сожжены последними хранителями, чтобы уберечь от осмеяния потомками. Ассимиляция – не однозначно плохое явление, русская культура ничем не хуже чукотской. Но для таких новоиспеченных русских, отвыкших от тундры и не освоившихся на «материке», велика опасность стать уже не дядей Ваней, а Иванами, родства не помнящими. Тогда через пару десятков лет оленеводы забудутся так же, как легендарные чукотские воины, которые побеждали хорошо вооруженных русских и «сражались чем угодно – луком, копьем, годовалой важенкой, а зимой и мерзлой тушей оленя». Останутся лишь герои анекдотов да наивный чукча в ожидании рассвета, которого изображал нанайский певец Кола Бельды.

На улице поселка меня схватила за локоть чукчанка неопределенного возраста – то ли пьяная, то ли трезвая, облаченная в немыслимую мешанину советских, современных и чукотских вещей.

– Помоги! – крикнула она.

Я едва не отдернул руку, но сдержался, и она обрушила на меня долгий перечень бед – безденежье, болезни, пьющие дети…

– Чем тебе помочь? – спросил я в постыдной тоске, неизбежной при разговоре с нищими.

Она серьезно посмотрела мне в глаза. Прошептала:

– Молись за меня…

И больше – ни слова.

Разговоры в пути

Сталина я не застал, а вот всех остальных застал. И каждый говори одно и то же: «Мы живек в тяжелое время». А когда оно бывает другим? Сейчас Ямал кормит всю Россию, и все равно время тяжелое. Зато Чечню накачивают деньгами, чтобы не стреляли. Мы с друзьями подумываем – может, взять нам ружьишки, да и податься в партизаны. Авось хоть тогда деньги Ямала ему же и оставят.

• • •

Говорят, в одну деревню прислали в тридцать вось мом коммуниста – найти кулака. Собралось руководство колхоза. Вроде бы все работают, излишков ни у кого нет. Кого же кулаком записать? Наконец выискали мужика, у которого были четыре незамужние дочери. Пашут на поле не хуже лошадей, достаток приносят лучше любых батраков. Чем не кулак? А во время войны боялись, что немец здесь десант высадит. Бабка наша Клавдия Григорьевна с внучкой Октябриной ездили сено косить на речку. Там щука или ондатра в воду бултыхнулась. Они в поселок прибежали и доложили в штаб: обнаружена немецкая подводная лодка. Начальником штаба был учитель. Схватил он патроны от трехлинейки, все побежали к берегу, и мы, ребята восьмилетние, за ними – интересно же, как подводную лодку расстреливать будут.

А река такая, что не только подводная, но и обычная лодка еле проплывет. Ну мы-то ладно, а как учитель поверил, до сих пор не понимаю.

• • •

Жил тут немец один. Как война закончилась, проникся он идеями коммунизма, решил стать настоящим советским человеком и перебежал из американской зоны в Восточный Берлин. Там его, как водится, взяли и послали строить социализм к нам, в Республику Коми. После отсидки остался здесь. Дали ему серпасто-молоткастый паспорт, и даже фамилию он сменил на русскую. Действительно стал советским, не отличишь.

Когда пошли волны эмиграции и отсюда потянулись все, у кого была хоть капля несоветской крови, первую он пропустил. Боялся. Ко второй все же призадумался. Явился бывший немец в посольство Германии. А как уехать-то? Паспорт – советский, манеры – советские, немецкий язык он забыл. Но тут впервые за десятилетия услышал родную речь и сам начал говорить. Сперва запинаясь, потом все лучше и лучше, словно невидимая оболочка прорвалась. Так что из посольства вышел какой-никакой, а немец. Получил гражданство и укатил в ФРГ. Только мы его и видели…

• • •

Пошли мы как-то с норвежцами в горы, а один остался в Паное с местной – бабушкой Шурой. Село уже пустое, только она осталась. Идем обрат но, слышим – ха-ха-ха, бу-бу-бу. Подходим – стоят норвежец и бабушка, оба смеются, разговаривают. Она не знает ни слова по-норвежски, он – по-русски.

• • •

Я была городская цаца, а замуж вышла за лесника. Поначалу чуть ли не каждый день концерты ему закатывала. Только в лесу мы никогда не ссорились. Однажды я попыталась, а он сразу хвать меня за шкварник и говорит: «Умолкни. Здесь нельзя». Потому как лес все слышит. Не понравишься ему – может и наказать.

• • •

Видишь, на склоне из снега дерево торчит. Давно умерло, а еще цепляет ся. Не хочет падать. Кедровка на ветке примостилась. Как люди отсюда ушли, птицы сразу возвратились. Тут, возле поселка, сразу несколько звериных дорог сходятся. Снежные бараны идут, олени… Медведи появляются в шесть утра, хоть часы сверяй. Они здесь хозяева. Трое и вовсе с постоянной пропиской. Еще немного – и будет их больше, чем жителей.

Когда дамбу прорвало и на поселок сель сошел, – многие хитрили, оставались. Уезжать не хотели. Одни мародерствовали. До сих пор с котельной металл обрезают.

А котельная на севере – это сердце поселка. Когда останавливается, ему конец. Сейчас-то от нее только скелет остался, и дым из угольной кучи валит. Горит где-то в глубине. Другие думали, им взамен дадут квартиры в городе. С ними было сложнее всего. Сплошные суды. В итоге хозяева деревянных домов компенсацию получили, а жителей пятиэтажек мы одолели. Доказали, что те не в аварийном состоянии. Вроде как можно жить, хотя, конечно, нельзя. Из-за них поселок официально не закрывают, чтобы не платить. Так я и остаюсь мэром покинутых домов и разбитых теплиц.

Здесь тысячи людей жили. Горы изнутри выскабливали, золото добывали. Теперь видишь – серая муть повсюду. Тот самый сель с золотом и реагентами, прощальный подарок комбината. От