Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

вечер мы гуляли вместе, а днем я присоединялся к ее группе паломников, и мы плавали по островам архипелага на кораблике, управляемом жилистым низкорослым капитаном с курчавой шевелюрой. Мария рассказала, что у него шестеро детей – и своих, и приемных, про которых он говорил: «Я их не воспитываю. Просто они видят, что я каждый день тружусь, а все свободное время провожу с ними».

– Интересного человека на Соловках найти просто, – делилась она секретами. – Достаточно встать у магазина и наблюдать. Если у прохожего морщины в палец глубиной, это наверняка старый рыбак. Стоит такого разговорить – заслушаешься.

Я кивал и отправлялся ловить рыбаков, а потом, набравшись опыта, и других удивительных существ – таких, как люди, тайком чинящие купола умирающих храмов, доблестно охраняемых государством от реставраторов, но не от разрушения, или старушка, уже много лет строившая в архангельской глубинке музей. Завидев туристов, она бросала любимую козу, внуков и не довязанный носок, выбегала навстречу автобусу, а потом истово пекла гостям блины, приговаривая: «Мне нельзя умирать. Кто ж тогда в моем музее бесплатно работать будет!»

А паломники послушно следовали за Марией дальше, мимо братских могил узников ГУЛАГа, старинных скитов и древних языческих капищ. Только один бородач, едва завидев колокола, тут же бежал к ним, и руки его тряслись от предвкушения. Он мечтал быть звонарем. Однажды бедняга не удержался, дернул веревку – и колокол заговорил, но тут подошел батюшка с фотоаппаратом на боку, сделал замечание. Потом неудавшийся звонарь только бродил между колоколов, жадно прислушиваясь к их молчанию. Лишь иногда, не в силах противиться искусу, он легонько касался бронзового бока ногтем и впитывал не слышные больше никому звуки, озираясь, как вор, и краснея от стыда и вожделения. Когда усталые паломники разбредались по гостиницам, мы с Марией уходили в лес. Он обступал со всех сторон, и я почти физически ощущал теплый сок, струившийся внутри его стволов подобно крови. Как и моя спутница, он был полон жизни. Гибнущие деревья окрашивали озера в вишневый цвет, а беспокойная вода отражалась в нависающих над ней ветвях, и блики перекатывались по коре, словно мускулы. Когда монахи прорезали в его плоти дорогу к храму, лес терпел и не обижался. Он был здесь до зарождения религий и знал, что все человеческие творения – и монастырь, и горделивая церковь с маяком на куполе, высящаяся на Секирной горе, хотят вновь слиться с ним, и лишь постоянные усилия людей не дают этому сбыться. Но все мы, топчущие его хвою и заросли голубики, обречены либо уехать отсюда, либо самим превратиться в деревья, быть выпитыми до остатка их корнями. Нескончаемый день угасал, мы с Марией лежали на узкой границе между лесом и морем, и назавтра мне надо было возвращаться. Девушка улыбалась в полусне, на соседнем пригорке стоял обрубленный ствол, и я считал, что здесь было одинокое дерево, а она – что поверженный крест, но мы оба были уверены, что им суждено возродиться.

Скажи, почему самые благородные и несуетные лица из всех, что я видел, были у женщин из самых патриархальных обществ – иранских шииток и многодетных матерей из далеких старообрядческих деревень? Не означает ли это их правоту, ведь что толку в истине, которая не добавляет радости? Мы выкашляли ядовитый плод с древа познания, для нас больше нет ни чистого добра, ни абсолютного зла, и незачем стыдиться наготы, но почему же счастье мимолетно, как северное тепло, и из каждого земного рая неизбежно изгнание? Всякая вера наивна, во всех религиях полно грязи от немытых сандалий циничных властителей и жрецов, но то же можно сказать и о любом чувстве, превращенном в слова, и о моих мыслях, Мария, ведь они в дороге натирают, как слишком большие башмаки, да и твое имя тебе пока не по росту, просто заезжий путешественник встретил девушку Машу, но так и не избавился от дурной привычки много думать в самый неподходящий момент.

Она посмотрела на меня, лукаво прищурившись, и сказала грудным глубоким голосом:

– Тут один батюшка сделал себе адрес электронной почты, начинающийся так: «прораЬу1а@». Потом, правда, в епархии узнали и попросили сменить…

На большую землю я возвращался с церковным хором из Йошкар-Олы. Мария провожала меня на пристани. Она быстро нашла мой корабль и договорилась с седобородым капитаном в модных черных очках. Все ее знали, все улыбались ей в ответ, и я понял: точно так же она прощалась и до меня, а через неделю будет провожать другого незнакомца, ставшего здесь немного более счастливым. И эта мысль меня не опечалила.

Теплоход с иконой на мачте выруливал из гавани Благополучия, вокруг форштевня вскипали кружевные струи. Широкоскулые марийки слаженно пропели последние такты псалма. Хормейстер подмигнул им и сказал:

– А давайте теперь что-нибудь народное?

И, не дожидаясь ответа, затянул по-итальянски старинную неаполитанскую песню. Мы прошли мимо черного кораблика с надписью «Голгофа» на борту. Стоявший на его палубе монах задорно улыбнулся и, по-военному вытянувшись, отдал нам честь, приложив ладонь к потрепанной скуфейке.

Яранга дяди Вани

Сперва был только свет. Земля и небо сияли, как чистый лист бумаги на солнце. В этой всепоглощающей белизне терялось чувство расстояния. Черные иероглифы на снегу могли оказаться кустами в пятидесяти метрах от «Бурана» или домиком на соседней, еще невидимой сопке. Водитель Борис привычно вел снегоход, стоя на коленях, но иногда привставал, оглядывался и по одному ему ведомым ориентирам находил дорогу. Путешествие к оленеводам в тундру воистину было переходом между мирами в бескрайней пустоте.

В канадские утепленные сапоги на ветру закрадывался предательский холод, и я невольно вспоминал напутствие Тагирыча, главы оленеводческого хозяйства.

– Мехотура есть? – коротко спросил он, почесывая темную бритую башку.

Внимательно выслушав мои объяснения про современные пуховки, флисовки и термобелье, большой начальник изрек:

– Какого ты года рождения? Хочу знать, что на памятнике выбить.

В ближайшие недели мне предстояло неоднократно убедиться, что спорить с северянами о зимней одежде так же бесполезно, как с итальянцами – о пицце, а с французами – об искусстве любви. Но в бригаду, тем не менее, Тагирыч меня отправил, проворчав одобрительно:

– Ты хотя бы высокий, не будешь за сугробы яйцами цепляться. Поедешь во вторую. Там опытные наставники. Деды! Молодежь-то больная, беззубая. Потому что квашеную кровь не пьют. Раньше ее собирали в пыхпых – мешок из нерпичьей шкуры. Крошили туда прожаренные губы, копыта, и оставляли подольше. В этой крови вся таблица Менделеева! Я понадеялся, что