Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

теории и практике революционной политики, оказали наибольшее влияние на теории в области международной политики. Я кратко обсуждаю марксистский концептуальный аппарат, но потом сосредоточиваюсь на ленинской теории партии как авангарда и средства диктатуры пролетариата, то есть на концепции, эту диктатуру обосновавшей. В теории Ленина империализм рассматривался как поздняя (или «высшая») стадия капитализма, также им открыто признавалась роль насилия в революционном преобразовании государства. Мысль Мао впоследствии преобразовала наследие ленинизма в специфическом контексте китайской борьбы против империализма, создав теорию крестьянских масс как революционного класса, что означало изменение маоистской концепции революции. В получивших известность работах Мао о революционной войне подчеркивается роль партизан. Мысль Ленина и Мао о практике революционной политики повлияла на современную политическую теорию и теорию международных отношений.

Партия должна была стать универсальной машиной, объединяющей социальные энергии каждого источника в едином потоке. Ленинизм был теорией этой машины, которая, воспользовавшись необычайным стечением обстоятельств, в своей эффективности превзошла все ожидания и изменила историю всего мира [Kolakowski, 2005, p. 686].

Можно утверждать, что самый смелый вызов модели международной политики как системе или обществу суверенных государств бросила марксистская традиция и особенно марксизм-ленинизм, бывший официальной идеологией СССР с 1917 по 1989 г. Обновленная версия марксизма-ленинизма, маоизм, и по сей день определяет основу государственной идеологии Китайской Народной Республики. СССР, несмотря на юридический статус «союза», на самом деле был унитарным государством. Тогда как сохранение единства КНР стало, судя по всему, наиболее важным пунктом китайской государственной идеологии. В то же время влияние марксизма-ленинизма в глобальной политике вышло за границы реалистических теорий международной сферы как системы государств разного размера и силы.

На протяжении всей холодной войны вплоть до падения советской власти в 1989 г. (за которой последовал официальный роспуск СССР в 1991 г.) Советский Союз позиционировал себя в качестве примера «построения социализма в отдельно взятой стране», социализма, стоящего на дозоре, пока не произойдет окончательного крушения капитализма. СССР был главной моделью идеологии, соперничающей с капитализмом и при этом не замыкающейся в государственных границах, этнических группах и национальностях. СССР претендовал на определение и руководство историческим процессом глобальной революции, представлявшейся неизбежным следствием материальных противоречий, составляющих ядро капиталистической современности. Соответственно, он же претендовал на раскрытие истинной природы международной политики, скрытой государственной системой или ее трансформацией в националистической и постколониальной борьбе в период после 1945 г., то есть после распада западных империй. Вплоть до середины 1970-х годов идеологическое противостояние между западными капиталистическими державами и глобальным коммунизмом включало в себя и Китай (вместе с такими меньшими странами, как Куба и Вьетнам), который выступал придатком СССР. Это глобальное противостояние стало главным вопросом для значительной части теорий международных отношений и для западной внешней политики, а потому классическая озабоченность интересами и конкуренцией отдельных государств была поглощена гиперреализмом, основанным на столкновении идеологий.

Среди архитекторов послевоенных международных отношений в США были и такие фигуры, как Джордж Ф. Кеннан. Он отстаивал сдерживание СССР и его восточноевропейских сателлитов, полагая, что их мотивом была прямая экспансионистская идеология, которой можно препятствовать, но при этом ее невозможно вписать в устойчивую схему взаимной кооперации, поддерживаемой традиционными инструментами дипломатии или экономики. Конечно, теоретически возможной оставалась и война, но поскольку СССР был ядерной державой, такой вариант не представлялся реалистическим в военном смысле. Некоторые реалистические теории пытались отмахнуться от официальных политических идеологий как поверхностного проявления или проекции государственных интересов и власти (этот взгляд, что любопытно, напоминает материализм марксистской теории). Однако большинство западных теоретиков не искали скрытого смысла за утверждениями марксистов-ленинистов и видели в своем противнике одного-единственного глобального идеологического врага, пусть в нем и присутствовали определенные локальные вариации. «Теория домино» использовалась для оправдания столкновения с марксизмом-ленинизмом во Вьетнаме в 1955–1975 гг., как и других региональных конфликтов. Она предполагала наличие монолитного идеологического противника и не обращала внимания на другие факторы, сегодня считающиеся ключевыми для понимания этих событий.

Падение Берлинской стены в 1989 г. и развал советского блока в Европе часто считают началом новой эры постидеологической политики. Но также она отмечена подъемом Китая как глобальной экономической державы. После правления Дэн Сяопина (считается, что он повлиял на политическую и экономическую судьбу Китая не меньше самого Мао) Китай достиг глобального влияния. Многие наблюдатели полагали, что Китай постепенно отказывается от маоизма и марксизма-ленинизма, превращаясь вследствие быстрого роста экономики и своей доли в глобальной торговле в своеобразный капиталистический авторитаризм. Китай вступил во Всемирную торговую организацию в 2001 г. (согласившись соблюдать западную систему патентов и правила торговли) и стал одним из главных стабилизаторов глобальной финансовой системы после финансового кризиса 2008 г. [Туз, 2020, с. 308–326]. Однако после подъема западного популизма и временного (в 2016–2020-х годах) отказа Америки при президенте Трампе от участия в большинстве институтов глобального экономического порядка многие западные комментаторы снова обратили пристальное внимание на сохранение коммунистической системы в Китае, причем их терминология изрядно напоминала таковую времен холодной войны – эту позицию заняли некоторые политические лидеры и движения, которые на самом деле никогда не отказывались от глобального конфликта Запада и коммунизма.

Марксистские подходы важны и сами по себе, ведь они, безусловно, могут считаться основополагающими для понимания современных международных отношений, их теории и теории политики в целом. Но поскольку я не стремлюсь дать здесь общий хронологический обзор теорий международных отношений, я сосредоточиваюсь именно на Ленине и Мао. Оба, безусловно, фигуры исторического масштаба, связанные с величайшими революциями, с политикой и трагедиями XX в. Однако многие марксистские и немарксистские исследователи скажут, что оба как политические теоретики определенно уступают самому Марксу. И если мы хотим понять марксизм-ленинизм, разве не нужно сосредоточиться на самом Карле Марксе или по крайней мере его поздних работах, написанных вместе с Фридрихом Энгельсом?

Мой ответ на этот очевидный вопрос включает несколько соображений. Маркс – безусловно, крупный политический и социальный теоретик, однако в качестве политического мыслителя или мыслителя международных отношений он в основном интересен благодаря теориям его последователей. Во-вторых, Маркс – центральная фигура, вокруг которой возникла обширная традиция мысли и политики, включающая многие направления. Поэтому очень трудно вынести какое-то окончательное суждение о собственных взглядах Маркса, не занимая той или иной позиции в политических спорах об интерпретациях, в этой традиции ведущихся. Высказать нечто бесспорное об ортодоксальной марксистской политической теории столь же сложно, как и об ортодоксальной католической политической теории, поскольку обе представляют собой семейства теорий и идей, между которыми идет постоянный диалог и спор.

Даже при жизни Ленина в марксистской традиции постоянно шли ожесточенные дискуссии о том, был ли он «ревизионистом» (это обвинение стало напоминать объявление кого-либо «еретиком» в католической церкви), поскольку вышел за пределы учения Маркса и Энгельса, пытаясь приспособить их теорию к новым обстоятельствам. Ленин не соглашался с этим обвинением и был готов защищать собственную ортодоксию от других, которых он сам обвинял в ревизионизме. Позже подобная критика была обращена и на Мао, которого обвиняли в том, что он отступил от ортодоксального марксизма-ленинизма в той его версии, которая определялась преемником Ленина, Сталиным. Соответственно, было бы несложно, хотя и не слишком поучительно, вступить в интересные споры о том, кем были Ленин и Мао – ортодоксальными марксистами или же ревизионистами.

Третья (и, вероятно, самая важная) причина сосредоточиться на Ленине и Мао не сводится к их успеху в роли политических архитекторов двух глобально значимых марксистских революций – 1917 и 1949 гг. Оба – мыслители, которые первоочередной задачей политики считали распространение революции, а потому они разработали различающиеся, но дополняющие друг друга подходы к пониманию политики, институтов и агентности в контексте революции. Они были не только историческими деятелями, но и теоретиками, идеи которых позволили заглянуть за структуру нации, государства и глобальной системы государств. Также они размышляли о месте коммунистической партии как политическом локусе и о ее специфической роли в отношении с институтами капиталистической системы государств. Оба изучали характер революционного класса, причем Мао в этой роли рассматривал не промышленный пролетариат, а революционное крестьянство. Они исследовали задачи и внутреннюю организацию партии в отношении к революционному классу. Кроме того, они подробно изучали процесс осуществления