Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

XVIII в., писал: «Оппозиционные тенденции замедлили, но не остановили интеграцию и постепенную ассимиляцию украинского дворянства в русское имперское дворянство. Несмотря на живучесть некоторых местных традиций, в конечном счете факторы, способствовавшие интеграции, оказались сильнее»[1078]. В этом замечании все верно, кроме описания дворянства как украинского, – эти часто совсем недавно нобилитированные представители казачьей старшины заведомо не думали о себе как об украинцах в современном смысле, т. е. как об отдельной нации.

Национализм в Восточной Европе был разбужен Наполеоновскими войнами. Польское восстание 1830–1831 гг. весьма убедительно показало, что загнать джинна национализма обратно в бутылку с помощью принципа легитимизма не удастся. Именно как реакция на это восстание под покровительством министра просвещения С. С. Уварова формулируется (наиболее четко в работах историка Н. Г. Устрялова) концепция триединой русской нации, объединяющей великорусов, малорусов и белорусов[1079].

Концепция общерусской нации охватывала всех восточных славян. Различия между великорусами, белорусами и малорусами трактовались как заведомо менее значимые по сравнению с чертами их родства. Возникновение этих различий объясняли по преимуществу вредным польским влиянием и оторванностью попавших под власть Речи Посполитой белорусов и малорусов от их братьев по вере и теперь воображенной новой общности, нации. Некоторые элементы малорусской (или, как еще писали, южнорусской) специфики могли вызывать неподдельный интерес и даже восхищение, но именно как особенности одной из версий русской жизни. Малорусская идентичность в рамках такой системы координат была идентичностью региональной и в качестве таковой могла мирно сосуществовать с общерусской идентичностью.

Проект украинской идентичности как особой национальной идентичности, отрицающий общерусскую концепцию, впервые был ясно сформулирован членами Кирилло-Мефодиевского братства в 1840-е годы. Они видели Украину как самостоятельное политическое образование, возможно, в широкой славянской федерации. Важнейший пункт новой стратегии идентификации состоял в определении русского языка как «чужого» и в стремлении к эмансипации украинского как универсального медиума «возрождающейся нации». Николай I прямо связывал возникновение общества с влиянием польской послеповстанческой эмиграции: «Явная работа той же общей пропаганды из Парижа; долго этой работе на Украйне мы не верили; теперь ей сомневаться нельзя»[1080].

Влияние польского национализма на возникновение украинского безусловно имело место, но отнюдь не только в виде эмигрантской пропаганды. Украинские активисты заимствовали у поляков националистические идеи, что называется, «не спрашивая». Проект отдельной украинской нации был отрицанием не только общерусскости, но и концепции политической польской нации, формула которой говорила теперь о Речи Посполитой не двух, но трех народов – Польши, Литвы, Руси.

Арест в 1847 г. и последующая ссылка членов Кирилло-Мефодиевского братства обозначили одну из линий фронта в борьбе по вопросу об идентичности, которая сохранится вплоть до краха империи Романовых, – между империей и украинскими националистами, которых тогда называли украинофилами[1081]. В условиях, когда империя в целом до 1905 г. была лишена свободы собраний и организации, фокусом борьбы стал языковой вопрос. Цензурные инструкции 1863-го и особенно 1876 г. жестко ограничили сферу дозволенного применения украинского языка, который официально считался народным наречием[1082]. По мнению властей, языком образования и культуры общерусской нации должен был оставаться только литературный русский язык.

В контексте нашей темы важно отметить, что в 1850–1860-е годы, когда возвращенные из ссылки члены Кирилло-Мефодиевского братства уже могли публично заявить о своих взглядах, обозначилась и линия противостояния внутри местного общества. Именно с этого времени мы можем говорить о борьбе малорусской (или общерусской) и украинской версий идентичности на Украине. В октябре 1858 г. П. Кулиш писал С. Аксакову следующее: «Мы имеем против себя не одно Правительство, но и ваше общественное мнение. Мы имеем против себя даже собственных земляков-недоумков. Нас горсточка, хранящих веру в свою будущность, которая, по нашему глубокому убеждению, не может быть одинакова с будущностию Великорусского народа»[1083].

Разумеется, в обеих ориентациях была масса оттенков. Лишь немногие горячие головы среди сторонников украинской ориентации выступали в XIX в. за немедленное отделение Украины. Некоторые вообще были искренними и последовательными федералистами, как М. Драгоманов.

Среди сторонников малороссийской ориентации были люди, выбиравшие ее прежде всего как меньшее зло по сравнению с польской угрозой[1084]. Но постепенно в этом лагере стали все больше преобладать убежденные сторонники «общерусской» идентичности и решительной борьбы с «украинством». Кто-то из этих людей считал необходимым полное слияние малороссов и великороссов и презирал всякие проявления малорусской специфики, кто-то, напротив, умилялся малорусской опереттой и другими региональными особенностями, но и те и другие отвергали сторонников украинского национализма, которых враждебно называли «мазепинцами»[1085]. Местные, киевские противники украинофильства неизменно играли важную, порой ключевую роль в инициировании и разработке всех репрессивных мер, предпринимавшихся имперским центром в борьбе с украинским движением.

В Галиции под властью Габсбургов в среде русинского населения также происходит ожесточенная борьба между разными стратегиями идентификации. Уже в 1850-е годы постепенно сходит на нет прежде привлекательная для части русинской элиты русинско-польская версия идентичности, которая отражена в формуле gente ruteni, natione poloni, т. е. «родом из русин, но член польской нации». Борьба продолжалась в основном между «русофилами», т. е. сторонниками общерусской концепции, и «народовцами», т. е. сторонниками украинской идентичности. Таким образом, в Галиции в других социальных и политических условиях воспроизводился тот же конфликт, что и в Российской империи. Народовцы постепенно берут верх в последние десятилетия XIX в., хотя русофилы сохраняют заметное влияние и в начале XX в. Расклад сил отчасти объяснялся тем, что в Галиции имперская власть играла на стороне народовцев, а русофилы подвергались, особенно начиная с 1880-х годов, довольно жестким преследованиям. Кроме того, русофильские силы редели за счет оттока представителей этого лагеря в Российскую империю, а украинская ориентация усиливалась за счет притока людей и средств из украинофильской среды в России[1086]. Наиболее ярким примером может служить М. Грушевский, сыгравший весьма важную роль в развитии украинского движения в Галиции.

Кофликты между галичанами-народовцами и надднепрянскими украинофилами случались постоянно. Культурные, в том числе и языковые, различия ощущались современниками порой весьма остро. М. Грушевский, обращаясь к активистам украинского движения, в 1906 г. недаром ссылался на пример сербов и хорватов, предупреждая об угрозе формирования двух разных народов на едином этническом фундаменте[1087]. Тот же Грушевский чуть позднее жаловался на то, что в Киеве некоторые эмоциональные украинцы бросали на пол в магазине галицийские издания, выражая таким образом отношение к галицийской версии украинского языка[1088]. О том же говорил чуть позже и Е. Чикаленко, один из лидеров и главных спонсоров украинского движения в Киеве: «Антипатия до галичан и всего галицкого, которая заметна у левобережных… действительно существует, и я боюсь, как бы она не развилась еще больше»[1089].